Книга избранного Стихотворения, палиндромоны




Скачать 2.58 Mb.
страница 1/9
Дата 15.09.2016
Размер 2.58 Mb.
  1   2   3   4   5   6   7   8   9


© Никитенко А.И., 2007. Все права защищены

Из архива журнала «Литературный Кыргызстан».

Текст передан для размещения на сайте редакцией журнала «Литературный Кыргызстан», с письменного разрешения автора

Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования



Александр Никитенко

ПУЛЬСАР

Книга избранного

Стихотворения, палиндромоны

Итоговый сборник стихов замечательного поэта нашей страны. Лирика 1960-х – 2000-х гг.

Публикуется на основе книги: Александр Никитенко. Пульсар. Стихотворения, палиндромоны. – Б.: Издательство «Просвещение», 2007. – 692 с.

Без указания номера ISBN
* * *
человек

чело и веки

и артерии как реки

не понять его вовек

человек

человек аминокислотная комбинация



своя у Гитлера и у Горация

в ней кульминация добра и зла

назареянин распят не зря

рука не знает правая

что левая творит

но во Вселенной плавая

он разумом горит

какие над ним

пропасти три

зияют звездочки

ему сияют

из надежды

ядерных вера

грибов и любовь



23 ноября 1988 г.

a man


from darkness delivers

and arteries as rivers

he’s strange misterious humane

it’s a man

a man is aminoacid combination

Horatsi’s own and Hitler’s own

from God and Devil

with culmination of good and evil

the right arm doesn’t know

what the left arm is doing

but drifting in the Universe

he burns with his mind

he above him

does not want three

to disappear little stars

inside are shining

a hope

nuclear faith



mushroom and love

28 июля 1995 г.



  1. ПЕРЕД ЭТОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ СИНЬЮ

***
Проходят надо мною облака –

причудливой фантазии примеры –

неспешно и несметно, как века

минувшие, как будущие эры,

плывут куда-то вдаль издалека.


Уносит их воздушная река

и плещет им в пушистые бока,

и синева речная глубока

и широка, и нет ей равной меры,

как нет её у совести и веры.
И я лежу, гляжу на облака,

под головой – затекшая рука,

но двигаться не хочется, пока

душа летит в заоблачные сферы

и проницает дали и века,

где вместе астронавты и шумеры.


Душа всегда к бессмертию близка!

И если бы не едкий запах серы,

не присное присутствие химеры

рогатой, как козлы, - наверняка

она бы, как века и облака,

была всегда, их переняв размеры.


1988, 2007 гг.

***
Если б ты не вырос в черном теле

и душе позволил засвинеть,

то и твоя песня на пределе

не смогла бы в сердце зазвенеть.
3 сентября 2005 г.

***
Быть знаменитым некрасиво.



Б.Пастернак
Красиво быть незнаменитым,

забытым и судьбою битым.

Я счастлив, - я не знаменит!

И слава вслед не семенит.


Незнаменитым быть приятно.

Под локоть не берут приватно

и панибратски на пиру

не приближают ко двору.


Незнаменитым быть красиво.

В моей глуши стоит крапива,

разлапистые лопухи

так лопоухи и тихи!


Стихи мои не знамениты,

но крепко сбиты. И сумей

хотя бы слово замени ты

вот в этой же строфе моей.


Незнаменитым быть – отрада.

Судьба моя – моя награда.

Другим ничем не знаменит.

Звезда моя меня хранит.


Комедия почти финита.

Трагедия в канве судеб.

Жизнь вообще не знаменита.

Как летний дождь. Как честный хлеб.


5 ноября 2006 г.
***
А.Крутикову
На фоне солнца листья черные,

черна высокая трава.

Сияют заводи озерные –

в них зеркала и синева.


Рассветный ветер морщит заводи.

Гляди на солнце пред собой

и выше – в высь глаза веди,

в глубокий космос голубой.


Душа тоскует по высокому,

простоволоса и боса.

И, словно бабочка из кокона,

из тела рвется в небеса.


Щемит, зовя туда и сманивая,

где далеко во все края

носилась до существования,

где будет после бытия.


1988 г.

ЗВЕЗДА
Я его достал из горной речки.

Он замерз и двигаться не мог.

Бедные отважные кузнечики!

Скачут в речку прямо из-под ног.
Отогрелся он на жарком камне.

Скрипнул оду Богу своему.

И была звезда моя легка мне

оттого, что я помог ему.


1 сентября 2005 г.

***
Задолго до эпохи иномарок

вся жизнь моя непрожита была,

и чтоб понять, как мир велик и ярок,

хватало мне окраины села.
В авто и кораблях «Аэрофлота»

огромный мир изведал я дотла.

Но словно не хватает в нем чего-то

мне без моей окраины села.


28 октября 2006 г.

***
Росой помытые ботинки –

сквозь росы темный след в лесу.

И легкой влажной паутинки

прикосновение к лицу.
Отступит всё, что неизбежно,

и далью вновь судьба полна,

когда коснется сердца нежно

тебя настигшая весна.


26 апреля 2006 г.

***
Спасибо тем, кто строил БЧК!* (*БЧК – Большой Чуйский канал)

Пусть это невеликая река,

не Волга, не Нева и не Ока,

но тоже отражает облака,

издалека идущие по сини.

Пусть плавают тут гуси и гусыни,

а не суда с форштевнями косыми –

но тут мы в детстве бегали босыми.

Спасибо тем, кто строил БЧК

перед войной – лопата да кирка,

да тачка, да упорство мужика –

проверенные средства за века

преображать пустыни да болота.

Да жаркий пот, да тяжкая работа,

да о далеком будущем забота.

Спасибо тем, кто строил БЧК!

Здесь моя Волга и моя Ока,

моя Нева – неважно, что пока

по берегам растительность дика –

нет набережных здесь и парапетов.

Родные реки есть у всех поэтов.

Рабочих мне не надо кабинетов –

здесь нет ни стен, ни книжек, ни портретов

по стенам – лишь вода да облака,

и потому прогулка мне легка,

и силы мне дает моя река.

Спасибо тем, кто строил БЧК!

Им – память.

Мне – звенящая строка.


29 августа 1988 г.
***
С грустью душа усекает

возле реки на ходу:

много воды утекает –

больше, чем лет на роду.


21 мая 2004 г.

***
Тополь по имени Жора!

Было немало мажора

в том, кто ножом по судьбе

вырезал имя тебе?
Тополь по имени Жора!

от ножевого ожога

долго горела нога.

В каждом ты видел врага.


Тополь по имени Жора!

Выставлена для обзора

всем посреди бытия

татуировка твоя.


Тополь по имени Жора!

Помнит мельчайшая пора

рваной коры, но живой,

боль от игры ножевой.


Жора, дубина с глазами!

Тополь умылся слезами.

Литеры-шрамы болят.

Тезку забыть не велят.


1989 г.

***
Воцарились в парках нувориши.

Парки (им же зарослей еще б)

стали посквозистей и повыше,

но лишились прелести чащоб.
Страсть у сытых к образцовым зонам!

Между тем у города в тисках,

здесь порой ходил я по газонам –

не везде, в укромных уголках.


На манер Америки-Европы

всё картинно-чопорно, как бред.

А мои излюбленные тропы

сквозь сирени – наискось? Их нет!


Думают, умаслили подарком.

Только я щетинюсь прямиком:

«Надо бы побережнее с парком –

этим милым сердцу уголком…».


В новых много есть от брудершафта:

беспардонен пьющий и нелеп.


Европеизация ландшафта

и стандартизация судеб.


25 мая 1999 г.

ПРЫЖОК
В.Пирогову


Боб Бимон взял… 8.90???!!!

Блеск!


Рекорд!

У олимпийцев – шок.

Тер-Ованесян опешил просто:

крест на нем

поставил

тот


прыжок.
Все уходят поздно или рано.

В этом диалектика как раз:

не было бы Тер-Ованесяна

и Бимон бы мира не потряс.


В вечность

прыгнул


римлянин Овидий,

долетев


ко мне

в двадцатый

век,

и меня на старте он увидел,



и наполнил мощью мой разбег.
Все поэты

чуточку спортсмены.

Жажда состязания остра!

Из толпы


талантливой литсмены

дерзко я ворвался в мастера!


Не достать, литсверстники, теперь вам

до меня – сырые пороха!


Приземляюсь

в веке


тридцать

первом –


олимпиец русского стиха.
5 марта 1989, 2006, 2007 гг.

***
Перед этой классической синью,

опьяняющей вроде винца,

нам нельзя предаваться унынью

от того, что ей нету конца.
Мы ведь знаем откуда мы родом –

из стоящей за каждым окном,

за околицей, за поворотом

млечной вечности с синим вином.


Мы давно заодно с небесами

по наитью сошлись и срослись.

Потому-то от века и сами

бесконечны, как даль или высь.


23 ноября 2005 г.

МАЙ
Дождя косматая завеса,

и гром внезапно простучал,

и по густым кустам белесым

сквозняк стремительный промчал.
Вокруг стихия говорила!

И принимал он средь тревог

власть бытия и ярость мира,

и в сердце вещий холодок.


Охвачен схваткою мгновенной,

сквозь мрак летел он наяву,

как стая птиц сквозь свет нетленный –

вечерний свет и синеву.


И полон был он ликованья,

как темный куст, как влажный лист.

Единство неба и сознанья

владело им под рев и свист.


С жестоким миром зла и скверны

он связь порочную расторг.

И молний огненные нервы

его пронзали, как восторг.


И хмарь полей, и шаткий мостик

над речкой,

и село во мгле

вошли в него, как зыбкий оттиск

любви и жизни на земле.
15 мая 1980, 2007 г.

***
Одиссей был родом из Итаки

и сумел бессмертье обрести.
Надо жить на острие атаки,

чтобы плотью мифов обрасти!


19 июля 2003 г.

РЯД
эсхил
софокл
еврипид

античка


атипичка

СПИД
17 июля 2003 г.

***
Я поэт – рабочий вол и пахарь,

а не робкий хахаль томных муз.

Оттого и жизнь моя не сахар.

Ломовая. Горькая на вкус.


У меня тяжелая работа,

но забота тайная моя –

на земле однажды дальний кто-то

станет лучше чуточку, чем я.


28 декабря 2004 г.

***
Возьмусь за тему. Тему и идею

вдруг обозначу. Тема – это я.

Какой глобальной темой я владею!

В том, что я есть, идея не моя.
Тут колдовала мудрая Природа,

мне придала привычный лад и вид.

И в свой черед для продолженья рода

сгодился я, невечный индивид.


Как пленник общепринятой системы

играл и я в высокие слова.

Однако вот трава растет без темы

и без идеи светит синева.


Не так же ль закодированы все мы?

Цель просто жизни – только жизнь сама.

Но без идеи или же без темы

не мыслим мы нормального ума.


Нормальный ум выдумывает тему –

как плод его ему она под стать.

И вот уже всю нервную систему

сибирских рек вольны мы расшатать.


Нормальный ум растит свою идею

грозить ракетно-ядерным щитом.

И я от представления седею,

что жизни нет на шарике пустом.


Сейчас такое бешеное время

у мировых толкается ворот,

что чья-нибудь идея или тема

глобальный принимает оборот.


Распят из-за идеи в Иудее

Иисус Христос. Но счет теперь иной.

Есть я, есть жизнь – без темы и идеи –

в ежесекундной хрупкости земной.


1988 г.

***
Всё это правда, но и только.

А где в грядущее прорыв?

Есть толк, но маловато толка

в стихах, правдивых, как нарыв.
Поэзия – чуть-чуть неправда.

Поэзия – чуть-чуть обман.

Она заманивает в завтра,

в сверхгалактический туман.


Её не купишь на потребу

как уникальный бриллиант.

Она подвластна только небу,

где Бог, и вечность, и талант.


1998 г.

***
Меня окружали великие люди.

Но всё ж до конца не смогли окружить.

Мне формулу жизни являли на блюде.

А я предпочел не по формуле жить!
30 марта 2004 г.

Я БЫЛ КУМИРОМ УЛИЧНЫМ


Ивану Мезенцеву
Дворовая эстетика –

живи – лови момент!

Стилета и кастетика

весомый аргумент.


Побаловавшись красненьким,

«про жисть» наверняка

со мной, десятиклассником,

калякали зэка.


Тут к ним не подкопаешься:

шел разговор крутой

ну прямо с подкупающей

душевной широтой.


А дома – всё дидактика.

А в школе – всё муштра.


Бывалая их тактика

была, как мир, стара.


Хотелось сердцу острого!

Всё пресное вокруг.

И вот меня как взрослого

они признали вдруг.


Не знали мама с папою,

храня меня в быту,

какой я тихой сапою

на улице расту.


Меня растила улица.

Закон её суров.

Легко пропасть и скурвиться

среди бичей, воров.


Стал чемпионом города

по боксу я тогда.

И их вниманье дорого

мне было в те года.


Потом была республика –

я победил в три дня.

Блатная эта публика

болела за меня!


Они все были старшими –

в пределах сорока.

Дела их были страшными

и длинными срока.


Измотанные судьбами,

держались наравне,

всё то, что в них погублено,

во мне ценя вдвойне.


В любые переулочки

нырял я, не боясь, -

меня все знали урочки,

со мной искали связь.


От них козлы парашные

не раз кидались в вой…

А так они не страшные,

когда ты им как свой.


Я был кумиром уличным

и не был трепачом.

Не дешевил, не умничал

и знал я, что почем.


Я знал: за слово подлое,

оброненное зря,

отместка выйдет полная

по праву финкаря.


И не болтал я лишнего.

И выходил я в ринг,

для среднего и ближнего

имел прямой и свинг.


Соперника улещивал,

рубил его под дых –

для них, моих болельщиков,

ценителей моих.


Давно уже отпетою

была у них стезя.

И по всему по этому

я ведал: так нельзя.


Дворов вердикты строгие!

Ни разу я не влип.

Меня они не трогали.

Хотя они могли б!


Семья и школа бедная!

Всё было без вранья.


Звезда моя победная

и улица моя!


1988 г.

***
Тебе за сто веков.

Ну что ты всё бунтуешь?

Ну что ты всё не спишь,

как тыщу лет назад?

Ну что ты всё судьбу крутую испытуешь,

ну что ты всё паришь,

седея от надсад?


Давно пора остыть

и слыть милейшим в мире –

таким, каким тебя

приветствуют и ждут!

А ты,

как юниор



в посттриумфальном мыле,

взрываешь то,

что все

веками


создают.
Уют тебе не мил,

ты жаждешь неуюта,

хотя его с лихвой

на твой хватило век.

И жизнь твоя –

твоя


бенгальская минута –

вот-вот уже сгорит

во тьме вселенских рек.
Безвестная судьба

тебя сожгла по воле

весенних ранних звезд.

В узду тебя взяла!

И сам ты полон весь

невысказанной боли,

и рвешься напролом,

кромсая удила.


И привкус на зубах

и крови, и железа.

И кровянит Луна

зубчатый черный лес.

И от тебя все ждут

привычно


полонеза.

А ты


приходишь

весь


в морозе марсельез!
8 января 1999 г.

ДОБРО
С завода шел, решил проветриться.

Устал на смене, брел, бескрыл…
Водитель синего троллейбуса

мне тормознул и дверь открыл.


Я сел, я вжался в спинку ребрами.

Вздохнул я легче оттого,

что есть на свете люди добрые.

Хотя не все до одного.


Жизнь наша в мире так заверчивается,

как нам самим и по плечу.


Кому-нибудь из человечества

добром я тоже отплачу.


1988 г.

ГАЛАКТИКА


Л.Ш.
Накинь свой цветастый халатик

и тихо присядь у окна –

одна из наземных галактик,

подруга моя и жена.


Не надо ни жестов галантных

ни стершихся слов про любовь –

я рядом с тобою талантлив,

как был бы талантлив любой.


Помыта на кухне посуда,

уснул наш ребенок в тепле.

Красиво и просто, как чудо,

присутствуешь ты на земле.


Забыты друзья и дороги,

заботы и радости дня,

когда ты в любви и тревоге

поднимешь глаза на меня.


За окнами сумерки мая.

Мы снова с тобою вдвоем.

И снова, светя и сияя,

восходишь ты в небе моем.


Предстанет глазам астрономов,

обживших космический куст,

как редкая вспышка сверхновой –

энергия вспыхнувших чувств.


И миг этот исповедальный

бесценен на тысячу лет:

в тебе как в галактике дальней –

любви излучившийся свет.


Затеряны мы во Вселенной.

Но ты отовсюду видна –

в квартире по улице энной,

со мной у ночного окна.


1988 г.

***
Черный снег да метелки полыни,

да минорные галки вдали.

Я болел и болею поныне

за больные побеги земли.
Смрадным смогом убитое поле!

Чахлых птиц безнадежный полёт!

И вбирает земля мои боли.

И, умножив стократ, отдает.


1988, 2007 гг.

***
Консервативны, косноваты

мы добываем трудный хлеб.

А на орбитах космонавты

уже других вкусили неб.
Иной, космический характер

былая сказка обрела.

В ветвях раскидистых галактик

сидят, как совы, ангела.


Плутаем в жизни, как в трех соснах.

Но камнем ангел упадет,

когда в обжитый черный космос

душа, как мышка, прошмыгнет.


1988 г.

ЛЮБИТЕ ЗМЕЙ


Мальчишки,

изверги,


набили кучу змей –

от ужаса

вздохнуть почти не смей,

смотри перед собой,

глазам не веря,

на это дело мыслящего зверя.


Премерзкая, конечно, тварь –

змея!


Когда искусно суть свою тая,

с ландшафтом мимикрирует гадюка,

не тронь её –

она


уйдет

без звука.


Когда орлан,

от зноя изнывая,

когтит змею

и тащит в высоту –

сверкнув с небес,

как молния

живая,

она орлана жалит на лету.


А в солнечной Туркмении Ан-2

едва взлетел –

перед лицом пилота

вдруг


встала

кобра,


спавшая сперва.

Седым он возвратился из полета.


Но вот на флейте

заклинатель змей

блефует –

и приплюснутая кобра

встает

и смотрит



ласково

и добро


в лицо тому,

кто добр и ласков к ней.


Любите змей!

Пригрейте на груди

хотя б одну –

зло в людях,

а не в змеях.

Хотя по жизни,

как тут ни крути,

приходится всегда держать в уме их.


1988 г.
***
В этом небесном объеме,

в синих всхолмлениях рощ,

в воздухе, как в водоеме,

скрыта духовная мощь.


Воздуха синяя призма –

родственница родников –

вспоит и ныне и присно,

да и во веки веков.


Ты человечьей породы.

Ты убиваешь свой стресс

слухом великой природы,

духом веков и небес.


1996 г.

РОССИЯНИН В КЫРГЫЗСТАНЕ


Я в Азии моей

забыт страной и веком.

Сквозь суверенитет

тут байство при дворе.

Надену ак-калпак,

пройдусь родным Бишкеком,

как если б по Тверской

прошелся в кепаре.


16 мая 2004 г.

САМОСОЖЖЕНЦЫ


Наивные!

Сгорая с потрохами,

надеются добиться правоты!
Я тыщу раз

сжигал себя

стихами.

Но мир


плевал на это с высоты.
Живой вопящий факел – Блок, Есенин,

Ахматова, Высоцкий, Пастернак.

Но толпы их забыли средь веселий,

предпочитая нал и master card.


Они алкают не духовной жажды,

на золоте едят, смердят на нём.

Как спичкой,

рифмой


чиркну я однажды,

осатанев.

Гори оно огнем!
И, может быть, случайная гражданка,

одна крестясь на огненный мой Спас,

прошепчет в полушоке:»Ах как жалко!».

Но это всё не переменит нас.


11 апреля 2004 г.

***
Мои ночные поединки

с бумагой белой и пером!
Как под водой, в рассветной дымке

поля и ветлы за селом.


Я вышел в поле для разминки.

И даль со мной одних кровей –

как будто в технике размывки

исполненная акварель.


Какое ровное сиянье

от солнца в поле и в груди,

какое кровное слиянье

судьбы и дали впереди!


Я ночью был взрывоопасен,

я мыслью мучился взрывной.

Теперь я вечен и прекрасен,

как эта даль передо мной.


Как эта пыльная дорога,

как гиль враждующих идей,

где всё прекрасное – от Бога,

а остальное – от людей.


1988 г.

ДА И НЕТ
Времени нет

оглянуться,

опомниться,

выиграть счастливый билет.

Время


летит,

как безумная конница.

Времени нет.
Времени нет

полюбить до безумия

женщину солнечных лет.

Жизнь –


это клип

с изверженья

Везувия –

времени нет!


Времени нет!

Словно Цезарь из Рима я,

жду тебя в сонме планет.

«Да» тебе, милая, неповторимая.

Времени – нет!
18 ноября 2001 г.

МОЙ ГОЛОС


Я Евтушенко, Смеляков, Твардовский,

Есенин, Мандельштам и Маяковский,

Жигулин, Вознесенский и Рубцов,

Некрасов, Баратынский, Фет, Кольцов,

Уитмен, Рильке, Лорка и Неруда!

И фрунзенских поэтов – Аксельруда,

Колесникова – принял я черты,

мой рот орет, когда орут их рты!

Я Заболоцкий, Пастернак, Светлов,

Ахматова и Белла Ахмадулина,

есть даже дух Рыгора Бородулина,

Олжаса Сулейменова во мне,

Абая, Навои и Токтогула…

На мощной поэтической волне

идущей и несущей столько гула,

что слышен он в любой земной стране

средь небоскребов и в тиши аула,

в толпе стоустой и наедине

с любимой, что доверчиво уснула

и тихо улыбается во сне –

родился я и всеми стал вполне,

тем самым став собой среди разгула

застойных послесталинских времен.

Я – синтез поэтических имен,

живой, а не духовная могила.

Моих учителей взрывная сила

мне стала кумачом моих знамен.

От них не отступлю я ни на волос

теперь, когда оформился мой голос.
«Нет, я не Байрон, я другой…».

Но я и Байрон, я и Лермонтов

среди «Ура!» орущих нервно ртов

в атаке на передовой.

Так вот откуда эта желчь!

Когда в огонь идет пехота,

поэту просто жить охота,

а не сердца глаголом жечь.


Но страх бессильнее стыда

за этот страх.

И выше жизни

свою любовь к своей отчизне

поэты ставили всегда.
И как бы критик ни кусался,

и как ни портил мне кровей,

я славлю вечный дух гусарства

болеть о родине своей.


Мне слава слуха не ласкала.

И не был я к страданьям глух.

Поэты мира – мой Ла Скала –

мне голос ставили и дух.


Всем, кто во мне выискивает «блох»,

я говорю воинственно: - Я – Блок.

Мои стихи не жалкая невнятца.

Вглядитесь и увидите «Двенадцать»!

И всем, кто настораживает ушки,

морали чтя, пустые, как хлопушки,

я говорю: - Я долгожданный Пушкин.

Его вы ждали? Вот он – видит Бог.


Вдали пора Бориса Годунова.

Отчизна помнит кровь своих сынов.

А зло живет.

И в мир приходит снова

то пиночет, то новый гадунов.

Диктатор в преступленьях не покается.

Скликается на трупы воронье.

«Поэты мира против апокалипсиса» -

движенье многотрудное мое.
И лира, словно чуткая антеннка,

настроена на боли бытия.

И только потому я Никитенко,

что все поэты мира – это я.


Бесценно поэтическое имя.

Меня не соблазняет пьедестал.

И прежде чем собою стать мне –

ими


живыми и бессмертными –

я стал.
Я ими стал. Я им не подражаю.

Их боль – моя.

Болит их каждый стих.

Я во сто крат в цене подорожаю,

когда во мне расслышите вы их.


Ни у кого ни строчки не крадите,

не видя дальше кончика пера!

А я беру от их больших традиций –

желания свободы и добра.


Боитесь эпигонства вы, а сами

всю жизнь поете голосом сырым.


Но голос мой –

их полон голосами.

И этим самым он –

неповторим.


1997 г.

НА СМЕРТЬ БРОДСКОГО


Пагубы мира уродского

не вытравила ни черта

ни кровь Иисуса Христа,

ни боль Иосифа Бродского.


Поэт,

на пророка смахивая,

пел Богу вослед!

Но миром правит мафия,

а не поэт.
Отъязычествовал на лире

нобелевский лауреат.

А они – как рулили,

так и рулят.


Плевать им

с большой

колокольни

на бездуховную рать.

Прибыли – монопольны.

Тёмных верней обирать.


Ясь Христова завета,

увы, не про нашу честь?

Горько, что нет поэта.

Гадко, что мафия есть.


Поэт – один – одиозен.

Погибоша аки обры.


Даешь поэтических мафиози

легионам тех,

кто добры!
В требу глобальной битвы

выпекшееся из уст

Слово –

опасней бритвы!



Это знал Иисус.
3 августа 1996 г.

НЕ СЛЫШАТ


Не слышат, хоть убей!

Да что они, оглохли?

Кричи – не докричись,

не слышат, хоть убей.

Проходят по делам,

прямые, как оглобли.

Неужто я горел

для этих вот людей?


Не слышат, хоть убей!

Как будто между нами

стеклянная стена –

видать,


но не слыхать!

Не слышат, хоть убей!

Наверно, лишь цунами

внезапностью своей

их сможет всколыхать.
Не слышат, хоть убей!

Ах, виноват я сам-то:

на выверт и на ферт

не тратил я паров,

в то время как для них

выделывали сальто

ловчилы-рифмачи

и акробаты слов.


Не слышат, хоть убей!

Что за метаморфоза?

Когда же дьявол в них

сменил всех голубей?

К чему весь этот лёд

и царственная поза?

Все в профиль

иль спиной…

Не слышат, хоть убей!
Не слышат, хоть убей!

Плебей царям не ровня?

Лица не повернут:

на то ты и плебей.

И сам себе кажусь

я темным, как «дярёвня».

Чем дальше, тем темней…

Не слышат, хоть убей!


«Мне холодно, -

кричу, -


мне голодно,

мне плохо!

Послушайте, -

кричу, -


я сир, как воробей!..».

Такие вот дела.

Такая вот эпоха.

Такая вот стена.

Не слышат, хоть убей!
1988 г.

УСЛЫШАЛИ
Услышали!

Ура!

Услышали!!!



Вот первый

чуть повернул лицо

и смотрит на меня,

и открывает рот,

как рыба

(это нервы!),

но слов не разберешь –

стеклянная стена.


«Послушайте!» -

кричу.


Прикладывает ухо,

в досаде морщит лоб:

ни звука не дошло.

«Послушайте!» -

кричу,

но торжествует глухо



меж нами, как фантом,

проклятое стекло.


«Послушайте! –

кричу, -


минуточку вниманья!».

А он уже ушел.

Другие у стены.

И все обозлены –

стена непониманья

тем толще,

чем плотней

толпа с той стороны.


Услышали меня –

не поняли ни звука.

Услышали меня –

стоят как не родня.

Услышали меня –

вот горькая наука.

Уж лучше бы они

не слышали меня.


1988 г.

***
Отболели вчерашние боли.

Отоснились недавние сны.

Зеленеет озимое поле

под косыми лучами весны.
По закрайкам курчавится иней.

Подросли уже всходы на треть.

Ты пришел со своею гордыней

на зеленое поле смотреть.


Покоритель земли и вселенной,

с побелевшей в пути головой,

остаешься ты малостью бренной

перед этой нетленной травой.


Запевают рассветные птахи.

Не болит эта высь ни о ком!

Солнце вяло ползет по рубахе

золотым полевым пауком.


Облака с огоньком перламутра!

Изнывает на зелени взгляд,

проницает целительно-мудро

всё, что дальние дали сулят.


1988 г.

ЩЕНОК
Ушел отец.

И, как в дешевой драме,

в тот день под вечер грянула гроза.

Хлестало молний гибельное пламя

и тополя клонились, как лоза.


В глаза мне словно щелочи плеснули.

Обидой жгучей в горле встал комок.

И где-то в переулке, в пыльном гуле

вдруг заскулил испуганный щенок.


Визгливый, как раздерганная скрипка,

его скулеж тоску мне в сердце нес.

И губы мне коверкала улыбка

недобрая, соленая от слез.


1964, 2007 гг.

***
Пусть трубач не трубит нам отбой,

мы еще не остыли от боя.

Мы в далеком походе с тобой

никогда не искали покоя.
И труба всё зовет и зовет,

разливаясь созвучием чистым.


Может, время меня призовет

и я стану зовущим горнистом.


Подыму я трубу высоко,

не отбой протрублю, а тревогу.

И услышат меня далеко.

И коней оседлают в дорогу.


1965, 2006 гг.

23 ФЕВРАЛЯ


Девчата книжки нам дарили

на праздник!

В них была война.

Мы их читали

и хранили,

как боевые ордена,

которых мы не получили

в определенный срок и час

лишь потому, по той причине,

что не было на свете нас.


1966 г.

***
На огромном лунном диске –

четкий

контур


камыша…

Тополя,


как обелиски.

Реквием гудит, глуша!


Это снова чья-то память

чье-то сердце бередит.

И опять в ночную замять

кто-то пристально глядит.


В тишине все ждут кого-то

с той войны, ночей не спят.

Вновь тесовые ворота

старой памятью скрипят.


Всё минуло.

Всё неблизко.

Почему же у реки

тополя, как обелиски,

и камыш поднял штыки.
1966, 1981 гг.

***
Поет осенний ветер

в макушках тополей.

И ночи на рассвете

светлей, светлей, светлей.
Темнеют птичьи гнезда

среди нагих стволов.

Горят в саду, как звезды,

глаза бесшумных сов.


И свежестью

лощины


предутренней полны.

Вывозят хлеб машины

под серебром Луны.
1965 г.

***
От старых вымокших черешен

я шел на свет её окна.

Был без нее я безутешен.

Меня к себе влекла она!
Сквозь черный ливень,

как сквозь бред,

я шел, ничем себя не выдав.

И отвернулся вдруг,

увидев:

она,


нагая,

гасит свет…


И он погас.

Я обернулся!

Но лишь дождем гудела тьма.

Стыд, что я к тайне прикоснулся,

обжег и свел меня с ума.
Ведь я не знал, что выйдет так!

Вблизи нее побыть немножко

я крался тихо под окошко,

не замечая дождь и мрак.


Дождь навевал ей легкий сон.

Она и не подозревала,

что я, такой, каких немало,

тайком давно в нее влюблен.


И я ушел опять во тьму.

Я знал, минуя лужи в пене,

что на нее не подыму

глаза на школьной перемене.


1965, 2004 гг.
***
Всю ночь шел дождь.

Я выглянул в окошко.

Сирень, отяжелев,

клонилась

набок.
А проволока – как тысяченожка!

В серебряных дождинках вместо лапок.


Но рассветало.

Горлинка порхнула.

Луна ушла.

Осталось звезд штук десять.

Соседка вышла в сад

белье развесить.

Смахнула сказку,

даже не вздохнула.


1968 г.

В СЕЛЕ
Под вечер выходного дня

зашел хозяин выпить пива,

стоять оставив у плетня

свое зачуханное диво, -
стоит коняга в стороне,

хвостом нечесаным мотает,

и впрямь как будто понимает,

что истина – она в вине…


Пусть обдирает горло водка,

зато он чувствует потом,

что деревянная колодка

вдруг стала легче под столом.


И он лицо в ладонях прячет

в чаду столовском и в дыму.

Он снова здесь, а это значит

война припомнилась ему.


И встанет он, и, не хромая,

пойдет, в телегу упадет.

Коняга – умница немая –

его сама домой свезет.


12 декабря 1975 г.
ГОРОДОК
Я в памяти тот город сохранил,

где улицы улиточные узки

и темноты пугающие сгустки

чернее ученических чернил.


Он, галочьими стаями ограян,

слетавшимися к парку на ночлег,

бывал так тих, когда снижался снег

в безлюдных переулочках окраин.


Там небо было ярче и синей

и накрывало трепетной холстиной

широкий луг с фигурками коней,

куст молочая с пыльной паутиной.


Тот город был подобием села.

Жил в травах, как село, по крайней мере.

И в маленьком провинциальном сквере

там бил фонтан и радуга цвела.


1970, 1978 гг.

НА ВОЕННЫХ СБОРАХ


Мы пот утерли, сдернули пилотки

и закурили.

Был закат бордов.

Усталых птиц разбросанные нотки

чернели на линейках проводов.
Стога стояли,

красноватым светом

озарены.

И в стынущей стерне

делась с нами маленьким секретом

какая-то пичуга в тишине.


Последний луч по ледяным вершинам

далеких гор

скользнул –

и день угас.

Мы в полк вернулись, к танкам и машинам,

беречь Россию, верящую в нас.


1970, 1977 гг.

***
Слишком часто кричат о России,

признаются в любви на миру!

Сокровенные чувства простые

облекая порой в мишуру.
Нас Россия, как добрая мать,

как любимая, слушать готова.

О любви ей не надо кричать.

Ей достаточно тихого слова.


22 марта 1977 г.

УТРОМ
С балкона видно мне: за гаражами,

за речкой, в легкой дымке синевы

неясными накрапами,

местами

алеет что-то в зелени травы.


Конечно, это маки средь поляны!
А кажется: как много лет назад,

земли незаживающие раны

кровоточат…
9 мая 1978 г.

ЛИВЕНЬ
Хлынул ливень,

и трава

стала чистой и пахучей.



С треском сталкивались тучи,

как большие жернова.

Опрокидывался гром

в остывающие дали

и сильнее трепетали

листья вишен под дождем.

И каков же был исход?

Крупных луж блестели латки

и прогуливался кот,

осторожно ставя лапки.

Из травы в продрогший сад

поднимались испаренья,

и сирень до одуренья

расточала аромат.

Проглянула вдруг, ясна,

голубая даль за бором.

Пахло вымокшим забором

и стояла тишина.

Вновь на лавочке старуха

умостилась.

А вдали

погромыхивало глухо,



будто там идут бои.
21 апреля 1971 г.

***
Зачем играю эту роль

так неумело и без грима?

Зачем кусаю губы в кровь

беззвучно? Точно пантомима!
Зачем смотрю в твои глаза?

Коверкается рот у мима.

Я б что-нибудь тебе сказал,

но – пантомима.

Пантомима!
1967 г.

НА ЗАКАТЕ


Вячеславу Шаповалову
Та река, словно светлое зарево.

В полземли полыхает вода!

А иначе большие глаза его

не нашли бы её никогда.


Но седеет его борода.

Кто-то серый за шторой мерещится.

А вода, заходя в невода,

тяжелеет, ленивее плещется,

и когда с невысоких запруд

тянет ветер, теплея за хатами,

засыпает в обнимку с закатами,

широко расплескав изумруд.


Тишина в этой дальней обители.

И толкутся, с тоски перебрав,

слышно – левобережные жители

с перебранкою у переправ.


А былое еще похороннее.

И теперь не понять в полусне:

то село – оно потустороннее

или просто на той стороне…


9 сентября 1970, 1978, 2005 гг.

***
И мне привиделось такое:

кругом пустые пиджаки

толпились морем в непокое,

вздымая к небу кулаки.
Но в том-то всё и было дело –

никто их вовсе не надел,

они хранили форму тела,

уже свободные от тел.


Не кулаки вздымались в небо –

одни пустые рукава.

А из людей, лишенных гнева,

уже давно взошла трава.


За них кричали эти вещи,

сойдясь в тиши к плечу плечом.

И был виденья смысл зловещий

в нейтронной бомбе заключен.


Циничней не было идей:

входи, захватчик, и владей

материальным миром в целом

(живое сгибло под прицелом).


Нейтрон органику убил.

А неорганику оставил.

И мир вещей ожить заставил,

который прежде мертвым был.


И сердце вдруг от этих мистик

зашлось!


И в сердце стыл металл.
А за окошком каждый листик

в защиту жизни трепетал!


1978, 2007 гг.

***
Падал в пропасть во сне то и дело

и не мог долететь до дна.

Но на зорьке пичуга запела

и его оторвала от сна.
Он поднялся, оделся и вышел

на крыльцо, в предрассветную тьму.

Пахло сыростью, капало с крыши.

Пела птица ему одному.


Пела птица в предзимье, не зная,

что поет для него одного,

и что песня, как пуля шальная,

на рассвете сразила его.


1975 г.

КАНИКУЛЫ
1

Дрожит над жухлым полем зной сквозной,

на крышах раскалилась черепица.

Широкий пруд сверкает и искрится,

отсвечивает легкой желтизной.

Кудахчут куры.

Нестерпимо жарко.

Сомлели листья липкой конопли.

И воробьи купаются в пыли.

А грозная колхозная овчарка

легла в тени и веки враз смежила,

на обе лапы морду положила

и дремлет, сна не в силах отогнать.

Потом встает, стоит, не зная чем заняться.

Ей попусту невесело слоняться –

такое пекло…

Улеглась опять.


Как крепко пахнет перегретым илом!

Да что торчать на берегу, чудак, -

пойду сейчас залезу на чердак,

там осники прилеплены к стропилам,

и осы сонные и злые от удушья –

их только тронь – набросятся…

А в доме

прохладно, пусто и – ни звука, кроме

постукиванья ходиков.

Лишь ружья

висят на облупившейся стене.

И знобко


перегревшейся спине,

и можно растянуться на соломе,

растресканные пятки остужая

о земляной порог,

воображая

себя с соседским сыном Николаем,

с которым мы по вечерам играем

близ фермы, в коноплянике, в войну…

Я завтра пруд при нем перенырну!

Я полминуты под водой пробуду,

и перловицу крупную добуду,

и тяжеленный плот переверну.


А вечером, когда спадет жара,

мы по траве остывшей откочуем

и на скирде высоком заночуем,

прошепчемся о звездах до утра…


13 марта 1979 г.
2

Синевы океан огневой

блещет, плещет в глаза мне до обморока.

И стоит над лесистой горой

ослепительно белое облако.

И клубится громада его,

постепенно полдня занимая,

будто боль распирает немая

неземное его существо…
Свежий ветер натянут струной,

травы стелются влет, говорливы.

И долина струит предо мной

ярких красок своих переливы.

Вижу парк и проборы аллей.

Крыши вкраплены в зелень полей.

Скирды, точно кирпичики хлеба,

и над ними причудливо воздух дрожит.


На три стороны, до горизонта долина лежит

и за нею кончается небо.


И отчетлив назойливый зуд

насекомых над стайкой ромашек.

И внизу, наподобье букашек,

к перевалу машины ползут.

И почти незаметной полоской стальной

извивается узкая речка.

И маячат вдали на дороге степной

два человечка…


Август 1972 г. Тюп.
3

Из цепких зарослей рванулся, как из плена,

и привалился к стогу, чуть дыша.

Приносит ветер пряный запах сена,

шатаются макушки камыша,

а желтые тяжелые цветы

стоят недвижно.

Горные хребты

нахмуренные, с чубчиками леса,

окутала косматая завеса.

Там гром

прокатится

со стуком

многотонным

по перевалам, по ущельям темным –

и в сизом воздухе, насыщенном грозой,

теряются вершины,

бирюзой


светясь, как контуры прозрачного сосуда…

Тревожно мне: несется шум оттуда,

как будто бы камней огромных груда

ворочается с грохотом в горах.

Эскадра туч летит на всех парах!..
Но горы уж светлеют понемногу,

ложатся резче тени на дорогу,

и проступают вновь разлапистые складки,

и скалы громоздятся в беспорядке

над безднами.

И черный редкий лес,

как мелкие железные опилки,

налип, топорщась, на магнит небес.

И, как монета в прорези копилки,

на миг застряло солнце между туч.

И длинный луч

большим пятном упал на крупы круч,

сиять заставил скал клыкастую громаду!
И вот

лицо Земли

в душе,

подобно кладу,



я затаил,

закрыв до времени на ключ.


Август 1972 г. Тюп.

УЧЕНИК
Свет из окошка льется на сугроб.

Блестит снежок рассыпчатый, играя!

Отец уже дорожки в нем прогреб

к колодцу, до ворот, к уборной у сарая.
Сквозь полусон я слышал на заре,

как шаркал он грабаркой во дворе.


Зима, казалось, вышла из доверья,

но в ночь снежком сыпнула второпях –

на светлом фоне

в глубине, в садах

отчетливо чернеются деревья.
Еще темно.

Но сумрак голубой

вот-вот заря румянцем первым тронет.

И под большой тускнеющей Луной

вся улица видна, как на ладони.
Отбив кусок от ледяного слитка

сосульки,

я в дорогу поспешил.

Толкнул плечом – и мерзлая калитка

на весь поселок скрипнула в тиши.
1978 г.

МОТИВ
Что ж, приелись отчие края?

Даль воспеть желания нередки?
Но и у простого воробья

есть свои излюбленные ветки.


Выйду в поле,

в ярый первоцвет –

истерзают

запахи и краски!

И отсюда, словно после встряски,

снова белым вижу

белый свет.
Здесь моя надежда и граница.

И куда б меня ни занесло –

бережно

в углу души хранится



край,

где по-особому тепло.


Может быть, и сел бы в поезда

рассекать гудящие пространства,

да суровым светом постоянства

связан


с этим краем

навсегда.


1978, 1981 гг.

***
Я видел мир в его истоке,

блуждавшим в зарослях времен.

Он был и добрым, и жестоким,

но равнодушным не был он.
С непостижимой подоплекой

весь мир дышал передо мной –

как трепет молнии далекой,

как лепет бабочки ночной.


Клубилась даль сторожевая.

Прах проницало естество.

И мглилась мысль его живая

в глубинах сердца моего.


21 июня 1981 г.

***
Ослепительна голубизна!

В охре листьев пронзительна просинь.

Так светло, будто скоро весна,

а не хмурая тихая осень.
Так свистят молодые шпаки

на макушках желтеющих вишен,

будто сад еще зелен и пышен,

будто заморозки далеки.


Грусть моя оттого и легка,

что октябрь я путаю с маем,

и беспечно пирующим стаям

для отлета не время пока.


Знаю, скоро расстанусь я на год

с шумным гомоном птичьей семьи…

Черным соком исклеванных ягод

перепачканы губы мои.


27 сентября 1970, 1978 гг.

КОСТРЫ
1

Наш костер то затихнет в саду,

то опять веселей загорится,

шумным треском и дымом пахучим

наполнив пустеющий сад.

И густеет вокруг темнота,

озаряются грустные лица,

шевелится огонь,

искры в небо, взвиваясь, летят.


Хорошо у костра!

И быстра красных искр вереница.

Будет дождь –

по-весеннему ночь и темна, и тепла.

Ветки яблонь сырых

будут утром блестеть и клониться.

будет тускло лосниться под ними сырая зола.
2

Горит трава сухая прошлогодняя,

перегорая, валится на лед.

Гляжу в огонь.

А рядом всё свободнее

бубнит ручей – весенний стихоплет.


Горит трава, дымком пахучим дразнится,

и всё на свете просто трын-трава.

И в общем-то ручью какая разница,

на что потратить первые слова.


Но есть еще простые, сокровенные,

пришедшие, как в засуху вода,

мои слова - слова обыкновенные,

тяжелые, как камни, иногда.


Горит трава.

Гляжу в огонь без жалости.

Пусть прут слова, как травы,

сквозь меня!

Ведь им недоставало только малости –

живого первородного огня.


1977 г.

ГРАД ЛЕТОМ


Капусты витые листы

полны потемневшего града.

И холодом тянет из сада,

и низко нагнулись цветы…


Сначала нас ветер тревожил,

и тучи бежали, белы.

Кренились деревья,

до дрожи


во мгле напрягая стволы.
Округа ненастьем томилась,

и было дышать тяжело,

и капли лупили в стекло,

и сад уже сдался на милость!


Как вдруг сыпануло, забило,

запрыгало крупно вокруг,

как будто в тупые зубила

ударили тысячи рук.


И мы увидали,

хотя


в окне затуманились стекла,

как зелень валилась и мокла,

под тяжестью белой блестя.
Но кончилась быстро осада.

И градины влуплены в грязь.

Облуплены стены с фасада

и сад остывает, дымясь.


22 января 1971, 1978, 2007 гг.

***
Закат светился за окном

пунцовым плотным полотном.

И стадо медленно домой

тянулось в дымке луговой.

Неслышно ветер там бродил,

вздыхал и душу бередил.

Он за день насвистал сто гамм

высоким клеверным стогам,

он разгадал следы мышей

в глуши шипучих камышей.

Он в привиденья облекал

распластанные облака

и, словно к ночи, приникал

к хрустальной стали родника.

К речушке вырвался, а в ней –

калейдоскопы из камней…
Я посмотрел на луг и лес

глазами ветра и небес.


14 октября 1969, 2007 г.

ПОЛДЕНЬ
облака

над притихшей рекой

застоялись до изнеможения


поломаю

свое отражение

и потрогаю небо рукой
1977, 2005 гг.

***
Никто не скажет, навсегда ль

мне суждены под ветром сизым

полей пугающая даль

и сумрак, стелющийся низом

по затихающим полям,

как сквозь полярное зимовье.

И поезд, режущий безмолвье

полоской дыма

пополам.
Деревьев смутное пятно

плывет во мраке несогретом.

Сквозь них

далекое окно

влечет меня дрожащим светом.


И покоряет тишина

простор полей одним набегом,

и над блестящим белым снегом,

сияя,


катится

Луна.
Иду в поля по снежной пыли

и замечаю при Луне:

деревья резче проступили,

а огонек померк в окне.
И больше нет моей печали –

прочь отлетела, отболя,

ушла в простуженные дали

и в белоснежные поля.


17 декабря 1972, 1978, 2007 гг.

ЕГО ДУША БЫЛА ДУШОЮ САДА


Когда, нещадно землю опалив,

сморив растений слабенькие тельца,

безумствовало Солнце –

земледельца

ничто не занимало, как полив.
Его душа была душою сада.

Ей становилось легче во сто крат,

когда ночная первая прохлада

спасительно овеивала сад.


Отбив кетмень, он вслушивался в ночь:

спешили люди – яблоням помочь.

И, заглушая голоса и крики,

во тьме сердито рыкали арыки.


Вода неслась, как бешеный состав!

И сотрясались ржавые затворы,

когда она в растресканные створы

лавиной прорывалась, просвистав.


Слепой стихии маленькая часть,

она свой звездный пояс размотала,

запруды разметала вдруг, и всласть

трепала толстый стебель краснотала.


Как существо, с которым нету сладу,

обманчива, коварна и хитра,

она по остывающему саду

лениво разливалась до утра.


И слушали ночные сторожа,

поеживаясь зябко на рассвете,

как тянут влагу,

жадно, будто дети,

деревья,

задыхаясь и дрожа.


27 ноября 1971, 1973 гг.

БЕЛАЯ ТЕНЬ


В прохладные летние ночи,

от кладбища невдалеке,

до жутких историй охочи,

шушукались мы в вишняке.


Мальцов отрешенные лица

пестрила Луна сквозь листву.

Про Белую Тень небылица

всплывала, как сон наяву.


…Сначала пролает собака,

заблагоухает сирень,

и вот из кромешного мрака

является Бела Тень.


В удушливом духе сирени

подходит она к мужичку

и, став перед ним на колени,

выпрашивает табачку.


Ни жив и ни мертв, бедолага,

дрожит мужичок, недвижим.

Похрустывает, как бумага,

прозрачная Тень перед ним…


И брел я домой, холодея

от мысли, что из-за плетня

холодные пальцы злодея

внезапно вопьются в меня!


1978 г.

ГРОЗОВАЯ НОЧЬ


Вот ветер, листья шевеля,

набросился, рванулся выше –

и громыхнула жесть на крыше,

шумя, согнулись тополя.


Трепещут молнии, сгорая,

в глаза впечатывая вдруг

и крышу старого сарая,

и тополя, и тьму вокруг.


Пусть свет и тьма играют в прятки

и хлещет дождь через порог –

гляди: как свежие заплатки,

влипают листья в хлябь дорог.


И в этом грохоте и свисте

от скуки и пустых словес

себя безжалостно очисти

и приобщись к огню небес!


1973, 1978, 2007 гг.

***
Когда магнитофончик окружала

ватага однокашников моих

и пел проникновенно Окуджава –

я жил тогда, казалось, за двоих.
Запретная дымилась сигарета,

звучали немудрящие слова,

но так бывала песенка пропета,

что от нее кружилась голова.


То взвод в туман уходит на рассвете,

то тишина. А то гремят бои!

И были мне дороже всех на свете

суровые товарищи мои.


1973 г.

***
Вот на лугу пасутся кони.

У них глаза, как на иконе!

А жеребенок близ кобылы

улегся, трепетный и милый.
Его, играя, нежит ветер.

Еще неопытен и дик,

он всех детенышей на свете

напоминает в этот миг.


А конь, торчком поставив уши,

пытливо смотрит на меня.

И словно молит лик коня:

зачем ты наш покой нарушил?


Зачем твой взгляд исполнен муки?

Ты хочешь истину найти

и на листы перенести

вселенной запахи и звуки?


Живую душу не насилуй,

ряды глупцов собой не множь.

Минует, Господи помилуй,

тебя спасительная ложь.


18 ноября 1973, 1978, 2007 гг.

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕЛЕТ


Старушки с сумками кирзовыми,

с нетающим снежком седин,

за впечатлениями новыми

наутро ходят в магазин.


Им вроде бы и делать нечего,

а день-деньской они в бегах!

Не зажигая света, с вечера

ложатся и лежат впотьмах.


Лежат, недугами измучены,

полузабытые детьми.

Они, как дети, не изучены.

Попробуй этаких пойми!


Живет-живет иная, родненькая,

и вдруг спохватится весной,

поеду, говорит, на родину,

там и помру, Господь со мной.


Они, как птицы перелетные.

Их сытным ломтем не унять!

Наденут платья перелатаные

и отбывают… помирать.


Но жизнь и там старух не балует.

Терять их Боже сохрани!

И вот притихшие, усталые

к нам возвращаются они.


И снова старость – стужа лютая –

уснуть старухам не дает.

Пугает их, все карты путая,

суля последний перелет.


Август 1975, 1978 гг.

КОЛОКОЛЬЧИК


Зимний вечер.

Догорает


за деревьями заря.

Отражаясь, замирает

на груди у снегиря.
Всласть дышу дымком прогорклым

на окраине села.

И по снегу, по пригорку

тропка к речке пролегла.


На закатной кромке нежной

выделяются ясней

тёмный стог под шапкой снежной,

плети бронзовых ветвей.


Тропка ль, стежка предо мною –

так, цепочка в два следа.

Стынет, стынут,

синевою


наливаются снега.
Пятна алого заката

всё бледнее на снегу…

Ухожу, спешу куда-то,

вечер в сердце берегу.


Оглянулся – вечер кончен,

захолонул, потускнел,

будто тонкий колокольчик

возле сердца отзвенел.


1977 г.

***
Жалею уличных собак.

Они доверчивы, как дети.

Бездомные, на белом свете

век коротают кое-как.
Не то что рьяный пес цепной –

среди людей, валящих валом,

у них у всех как у одной

рычать желание пропало.


Следят, как мы спешим на службу,

в подъезде хлопаем дверьми.

И всё надеются на дружбу,

легко забытую людьми.


1978 г.

***
Старый дом на дрова разбираем,

весь в древесной трухе и в пыли.

Это место зовется «шанхаем»,

здесь дома – на вершок от земли.
И придавлен камнями на крыше

толь, чтоб ветер его не унес.

Городок этот ростом не вышел

и теперь подвернулся под снос.


А хозяйка, которая нам

продала эту рухлядь и уголь,

всё подол прижимала к глазам,

покидая насиженный угол.


И чего тут жалеть? Нет, туда ж

убивалась бедняжка старушка,

пока в кузов носили багаж.

Вот такая случилась петрушка.


Что ей делать в панельном раю

этаже где-то этак на пятом?

Завещала соседским ребятам

на прощанье собаку свою.


Из-за пса чуть не вспыхнула драка,

но потом позабыли о нем.

Сиротливо мигает собака,

охраняет покинутый дом.


1977, 2007 гг.

***
Из своего микрорайона

он едет, отложив дела,

туда, где стали и бетона

душа еще не расцвела.
Заходит туча грозовая

и прячет город под крыло.

От нетерпенья изнывая,

спешит он в край, где детство шло.


В автобусе без пересадки

трясется битый час почти,

чтоб там, где встарь играли в прятки,

знакомой улицей пройти.


Одной своей причуды ради

летит он в край, где мирно рос,

вдохнуть у друга в палисаде

вечерний душный запах роз.


С дороги жадно отдышаться,

и на минуту или две

у старых яблонь задержаться,

увидеть яблоки в траве.


А хлынет ливень – полбеды,

пригнувшись, проскочить в беседку,

глядеть сквозь водяную сетку

на посвежевшие сады.


Тот край – та сельская больница

с травой, прописанной душе,

в который раз потом приснится

ему на пятом этаже.


В который раз на поводу

причуды, временем избитой,

спешит он в мир полузабытый

за сердцем, брошенным в саду.


1977, 2007 гг.

ДОРОГА ЧЕРЕЗ ПОЛЕ


Полем проходит шоссейка.

Тихо.


Машин ни одной.

Жаворонок-жалейка

вдруг зазвенел надо мной.
Взвился,

в лазури


трепещет,

выше и выше берет.

Голосом редким не блещет –

о сокровенном поет.


Рвет мое сердце на части

в гуще сквозной синевы.

И задохнувшись от счастья,

падает


в зелень

травы…
Родина!

Даль полевая.

Ходит


под ветром

трава.


Так и люблю, понимая,

что не нужны слова.


1977, 2007 гг.

  1   2   3   4   5   6   7   8   9


База данных защищена авторским правом ©infoeto.ru 2022
обратиться к администрации
Как написать курсовую работу | Как написать хороший реферат
    Главная страница