Меч вестника слово




Скачать 7.51 Mb.
страница 1/27
Дата 09.10.2016
Размер 7.51 Mb.
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   27



Диас Валеев


МЕЧ ВЕСТНИКА – СЛОВО
очерки

откровения

эссе

ИМЕНА

«И тогда мастер словно в попытке изгнать бесов, порождаемых слепотой рассудка, стал писать самую простую из своих историй… Эта книга называется “Все имена”. Все наши имена – здесь. Имена живых и имена мертвых».

Жозе Сареманго
«Мы не уроды

И не красавцы.

Мы не святые

И не мерзавцы».

Олег Бородкин

Идущий на Голиафа
Он вспыхнул подобно яркой сверхновой звезде. И быстро угас. Тридцати семи лет. От туберкулеза легких.

Свет от вспышки заметили. Его чтят: называют классиком татарской литературы. Но весь ли блеск его души дошел до нас? И до всех ли он дошел?

Драматург мирового уровня, он все еще достояние пока лишь одной татарской культуры.

Перед главным детищем его сердца, героем его странной фантастической авангардистской драмы «Две мысли» Даутом лежат три пути. Первый – мелкоживотное существование в параметрах быта, заданной извне микроситуации, жизнь эгоистическая, стихийная, бессознательная, серая; так живет все окружение Даута, его бывшие друзья. Второй путь – нирвана, ведущая к небытию, к абсолютному отказу от жизни, к этому призывает Даута его Черная мысль. Третья возможность – борьба за бытие, борьба за право быть в этом мире человеком и за то, чтобы этот мир стал хоть немного лучше; вступить на эту дорогу зовет Даута его Красная мысль. Он же, Даут, чувствует, что все эти пути лежат не только вне его, но находятся и в нем самом – как три возможности, три ипостаси человеческого духа. Словно три человека заключены в его душе, в его теле, и борются в нем за первенство. Он же не сводим ни к одному из трех начал: ни к Красной мысли, ни к Черной, ни к Серой, которую олицетворяют его бывшие товарищи. Он – олицетворение жизни, а она всегда разная, и всегда совокупность тенденций, путей, возможностей. Не какая-то одна линия спектра, а весь спектр. И вот ему, совместившему в себе верхи и низы человеческой природы («Хочу... тремя путями этот мир рассечь или обнять», – скажет поэт нашего времени)1, надо сделать последний выбор, найти единственно верный путь, и при этом не пойти против природы, не разрушить жизнь. Напротив, – придать ей смысл и красоту.

«Две мысли»1 – драма символическая. И в образе Даута (Давида по библейским сказаниям, дерзкого пастуха, вышедшего с пращой и посохом на борьбу с Голиафом, филистимлянским великаном, воплощением черного мирового зла, закованным в тяжелый панцирь и с мечом в руках), писатель рисует само человечество, страстно ищущее выхода. Голиаф, побежденный библейским Давидом, снова грозит жизни, и Даут, человек начала XX века, уже не библейский, а современный человек, вновь находит в себе решимость вступить с ним в смертельную схватку.

Имперский абсолютизм с его разветвленным и всепроникающим аппаратом чиновничества, агентурной сетью тайной полиции и жандармерии, мощной армией, с его сложившимися в течение долгих столетий словно навсегда окостеневшим укладом жизни и ...одинокий независимый человек – вот то противостояние, в котором находится герой Г.Кулахметова.

«Если мы живые, если мы не бездушные твари, то как мы должны жить?! Мы живем на свете, не понимая своего предназначения, своей судьбы! Живем, не зная своих возможностей!»

Человеку Кулахметова важно разобраться в самом себе. Понять себя и понять мир.

«Неужели мы не можем проснуться? Неужели нам не дано понять того, что мы способны на большее? И, главное, понять друг друга? Ведь даже звери, живя вместе, понимают друг друга? В их мире больше мира и согласия, чем в нашем. А мы наделены разумом? Мы разумны?»

И он, как бы разложенный на части, видящий в себе каких-то двойников, раздираемый ими, страстно и яростно ищет в себе целостного человека.

Не сразу приходит понимание, что правда жизни недоступна, когда идешь к ней в одиночку, что в этом поиске он не может быть один. Но приходит и это понимание. И приходит, возникает на его пути тот человек, который становится его первым товарищем, первым спутником. Это тоже странный образ. Галия вроде бы выхвачена из реальности, она вполне земная. Но связаны они как бы узами уже неземными. Не плоть, а дух бросает их навстречу друг другу. «Я люблю... – говорит она. – Но люблю не женской любовью, нет!.. Люблю не так, как женщина любит мужчину, не так, как жена любит мужа!» Среди тьмы мира находят они друг друга. Среди тьмы мира встречаются их руки, заключая союз. И они идут, исчезают.

Куда они уходят? Что найдут на избранном пути эти Адам и Ева XX века.

Далеко не случайно, читая драмы этого художника (это, как увидим позже, относится и к другой его пьесе «Молодая жизнь»), в памяти возникают ассоциации с героями древних мифов. Искусство – всегда резонатор, всегда перекличка с другими эпохами и временами. Витки реалистического – а с точки зрения обыденного, здравого смысла, даже бытового сюжета (с этой точки зрения история исканий Даута не более как история выхода человека за пределы бытового разума, «сумасшествия» его) складываются в тугую спираль философских размышлений о мире.

Любопытна новизна мышления этого художника. Пьеса «Две мысли» написана им в 1905 году, в начале столетия. Но, читая ее в последней четверти века, удивляешься пророческой силе писателя, его видению грядущих событий. Вот одна развернутая ремарка из пьесы... В ней говорится о снах Даута. Снах кулахметовского человека.



«Красная мысль». Человек уснул... Что видит он?

(Задняя стена раздвигается, и одна за другой возникают картины классовой борьбы. Кровь, разъяренные лица, поднятые гневно руки. Булыжник и винтовка. Смятый в крике рот и глаза, покрывающиеся ледяной коркой смерти. Звенят кандалы, раздаются стоны, Даут вместе с народом... Народ и противостоящие ему регулярные войска. Колышутся массы, гремят орудийные выстрелы. Трупы на улицах городов, дымные пожарища… Лицо человека, разодранное победным криком радости...)».

Да, что видит кулахметовский герой? Не буквально ли то же, о чем мы читаем ежедневно в газетной хронике? Что доносят до нас ныне ежечасно телетайпы и телекамеры мира?

С десяток строк, написанных на заре века, проходная для драматурга ремарка, но в ней – точное предвидение событий, которые станут определяющими для XX столетия. 1905 год, еще 12 лет до февральского и октябрьского переворотов, но в этих строках – и 1917 год в России, и Куба, и Вьетнам, и Иран, и битвы с фашизмом… В них весь человеческий мир, стремительно переделывающий в течение XX века свою судьбу, меняющий ее. Кинематограф еще только зарождался, едва только делал свои первые робкие шаги, а драматург уже удивительно свободно оперирует его изобразительными средствами – методом монтажа, наплыва, крупного и мелкого планов; его мышление строго сюжетно, последовательно – все в реалиях обычной жизни и ассоциативно, совершенно свободно – в бросках в ирреальность. Даже в чисто стилистических исканиях он как бы опережает свое время, и поэтому часто рождается ощущение, что ты читаешь пьесу, написанную не в начале XX века, а где-то в его конце или даже дальше – в XXI веке. Здесь, пожалуй, можно провести параллель лишь с лермонтовским «Героем нашего времени», романом, написанным поразительно современно, в духе новейших исканий прозы XX столетия.

О многом говорят эти стилистические прорывы художников в будущее. И в первую очередь, наверное, о том, что настоящее рождается и незаметно зреет задолго до того, как действительно получает статус настоящего и все вытекающие отсюда права. В этом смысле искусство это, пожалуй, всегда будущее в настоящем, будущее, уже реализованное – пока еще не во всей жизни, но уже в одной из ее форм – в мифе.

«...Мои мысли раздвоились... Они раскололись надвое, разделились, разошлись и с тех пор враждуют друг с другом... А где я? В какой мысли весь я?»

Это терзания Даута. Но не услышит ли, не узнает ли в этих размышлениях всезнающий читатель ноты, которая зазвучит в мире позднее во всех областях человеческого знания – в частности, в науке?

Классический разум, своего рода способ «монологического» мышления, столетиями питающийся аристотелевскими силлогизмами «или – или», на рубеже XX века приходит в тупик. Как, в самом деле, совместить в единое целое, казалось бы, несовместимые и полярно противоположные по природе реальности? Попытки изобразить, скажем, ход атомных процессов в классическом духе привели к кризису в физике. Спасение пришло лишь тогда, когда для описания элементарных частиц стали применять и волновые, и квантовые понятия как дополняющие друг друга. Лишь взятые вместе, они исчерпывали существенные сведения об атомных системах. Появление на арене принципа дополнительности, принципа совмещения несовместимого явилось как бы логическим выражением новой ситуации, ставшей характерной для мышления человека нового века. Не отказываясь полностью от прежнего монолога (где истина противостояла лжи), человек главным своим оружием в познании мира избирает теперь как бы диалог различных логик (где одна истина диалектически противостоит уже другой истине). Но ко всему этому наука пришла позднее. Искусство же, этот всегдашний разведчик будущего, первым заняло новые позиции, и одно из частных свидетельств тому – «Две мысли» Кулахметова. Глубочайшие изменения в мышлении человечества, отставка, которую получили прежние абсолютистские, догматические или, как принято их называть теперь, «классические» представления о мире, о человеке (не случайно в эти же годы возник и первый набросок общей теории относительности) ярко и сильно отразились в его творчестве. Образом Даута, этого тройственного человека, расщепленного на свою красную, черную и серую ипостаси, его драматургия как бы говорила, что космос человеческой души неоднороден, бесконечен, и для его описания необходимо именно совмещение несовместимого, диалог различных его составляющих, их спор, их борьба. Согласно концепции драматурга, человек это некое плюралистическое многообразие, не арифметическая, но алгебраическая сумма различных «я». И не случайно, что в финале пьесы, когда Даут вместе с Галией уходят вслед за Красной мыслью, они уходят обогащенные еще и опытом Черной и Серой мыслей. Для предстоящей впереди жизни этот опыт также необходим.

Старые формы реализма исчерпывали себя, и в «Двух мыслях» на арену пришел тот «реализм в высшем смысле слова», о котором говорил и который развивал в своем творчестве еще Достоевский, заставлявший своих героев беседовать со своими двойниками, с чертом и даже, как отмечал исследователь его творчества М.Бахтин, со своей собственной карикатурой. Интересно и то, что наука в лице своих психологических дисциплин, также в эти годы постепенно приходит к мысли, что сознательное «я» и тот мир, который человек познает разумом, – лишь остров в океане бессознательного; неисчерпаемость человеческого «я», несводимость космоса его духа к какому-то одному «этажу» станут постепенно общим местом; о жизненности этих идей все больше будут свидетельствовать и позднейшие разработки науки о человеке.

Драмы Кулахметова, драмы философские и символические по своему характеру, обладают в то же время одним свойством: они не находятся вне времени и пространства, не лишены плоти и деталей, а напротив, как бы погружены в поток времени, в быт, в его злободневность. Две реальности – реальность конкретная, бытовая, даже обыденная и порой чисто жанровая, и реальность символическая, знаковая, обе лицом к лицу, сводимые друг к другу – и составляют вместе суть его эстетики. С точки зрения здравого смысла, как уже говорилось, пьеса «Две мысли» это история о «сумасшествии» человека. Этим реальным здравым смыслом полна жизнь бывших друзей Даута, и в их глазах, естественно, он – сумасшедший, явный шизоид. Но с точки зрения иного, высшего смысла драма рассказывает об истории страстных духовных исканий мирового человека вообще; выход за «ум» здесь есть, но за ум человека, короткий, обыденный, пошлый, тусклый, эгоистический.

Такова же и пьеса «Молодая жизнь», написанная драматургом в 1908 году. С одной стороны, это вполне реалистическая история (с каким-то даже трагическим рисунком) любви молодой Зулейхи и молодого революционера Гали; власть обычаев, предрассудков, которую не хотела принять Зулейха, и власть тупой внешней силы, олицетворенной в абсолютистском государстве, против которой боролся Гали, – эти две силы, слитые вместе, оказываются сильнее. Гали заточен в тюрьму, Зулейха – в дом, к мужу-изуверу. Но это одна сторона. С другой же, не вырывая своих героев из рамок бытового сюжета, писатель в то же время опять удивительно свободно превращает быт в полет над бытом и на этом уровне драма становится уже сагой о молодой жизни России, о молодой жизни мира. Жизни пестрой, разной, крайне противоречивой, где финальный трагический момент звучит уже как символ. Символ предостережения.

Вот они – авантюристы и молодые переустроители мира – Гали, Юсуф, Вали. Они решили освободить мир от зла, а на их глазах идет на заклание живая женская душа. Опутанная предрассудками, обычаями, она не может вырваться, и путь ее, судьба предрешены. Сможет ли спасти ее любовь Гали? Помогут ли ему его товарищи?

Для Вали важно прежде всего Дело. Он думает об общем, о целом. Жизнь отдельного человека значит для него крайне мало, и он готов принести Зулейху в жертву. В России много несчастных, считает он, и частная благотворительность всех не спасет. Надо делать революцию. Для Гали же (его любовь к Зулейхе это любовь-жалость, любовь-сострадание) революция есть и борьба за отдельного человека. Но он словно болен или до предела отягощен болезнью размышления, размышление не успевает перерасти в нем в конкретное действие. И лишь один Юсуф, странная фантастическая фигура, своеобразный уличный философ (снова три пути, и, кстати, здесь опять мы сталкиваемся со своеобразной интерпретацией драматургом образа библейского Иосифа)1 готов – в любой час дня и ночи – и к борьбе за Дело, и к борьбе за отдельного человека. И лишь случайность мешает ему спасти девушку.

Опять диалог. Опять столкновение, спор различных точек зрения.

Разное отношение революции к человеку – участнику ли движения, попутчику, равнодушному соглядатаю событий или противнику – это и разные пути, разные модели переустройства мира на другой день после ее победы. Еще не победив царизм, человеческая мысль уже думала о том, что делать на другой день после победы. И, естественно, не могла не думать, не спорить, не выдвигать альтернативных предложений.

Начальная сторона революционной программы была ясна всем – свержение самодержавия. Дальнейшее – пути построения нового общества – вызывало споры, размежевание, дифференциацию участников революционных событий.

Острой полемикой вокруг этого вопроса пронизана идеология народничества, не прошла мимо него позднее и российская социал-демократия2. Все это в общем-то та же вечная проблема, которой мучился еще Достоевский, не желавший орошать фундамент будущего рая даже одной «слезинкой невинного ребенка». И вот эту-то нравственную проблему «слезинки», в целом, оказывается, одну из крайне сложных проблем любой революции, – история XX века, богатого трагическими потрясениями во всех концах мира, доказала это в достаточной степени – и решает в своей пьесе художник. Смогут ли они – Вали, Юсуф, Гали, – освободить мир и принести счастье всему человечеству, если они не смогли спасти одного человека и сделали его несчастным? Вот тот круг проблем, пробить брешь в котором – брешь к человеку – стремится татарский драматург.

Как и в пьесе «Две мысли», и в драме «Молодая жизнь» его интересует образ нового человека, и он снова и снова пытается нарисовать его портрет. Образы Даута и Гали, интеллигентов, дополняют образы Вали и Юсуфа, рабочих, рядовых подпольщиков, боевиков.

В «Двух мыслях» Кулахметов дает портрет друзей Даута, портрет жизни пустой, никчемной, бессмысленной. Он беспощадно рисует людей и в «Молодой жизни», сюжет пьесы включает в себя множество эпизодических персонажей, свободная композиция позволяет увидеть общество начала ХХ века как бы в разрезе. В разрезе многих его составных пластов и психологических слоев: здесь и подлый оскал, и хитрость, и продажность, и равнодушие. Таково, за небольшими исключениями, все окружение Гали, Юсуфа и Вали. Революция имеет своего противника не только в лице внешних институтов власти, ее противник – и, быть может, наиболее серьезный – маленький, пустой, эгоистический человек, взращенный природой и прежним порядком бытия в течение столетий. И на второй день после победы начинается второй этап революции, и этап самый сложный: борьба за переделку маленького эгоистического человека, за оттеснение его с ведущих позиций. Ибо только тогда, когда ему на смену придет новый человек, отбросивший от себя, как ветошь, частный ли, групповой или классовый эгоизм, можно только говорить о действительной победе. Революция – это не только изменение внешнего рисунка жизни, ее быта, ее экономических и политических форм. Арена ее борьбы – и сознание человека. Другой вопрос, подлежит ли переделке с положительным знаком душа человека? И драматург пристально всматривается не только в человека старого, но и в человека нового, в ком перестройка сознания уже происходит. Образы Гали, Юсуфа, Вали, как и прежде в «Двух мыслях» образ Даута, – это попытки нарисовать именно портрет мегачеловека. Того человека, которому принадлежит будущее. И здесь интересно то, что драматург набрасывает этот портрет, не прибегая даже к малейшей идеализации. Да это и не случайно. Сам профессиональный революционер, рядовой подпольщик, он смотрел на своих товарищей по подпольной работе не извне, а изнутри. И писал их такими, какими видел.
Фиалки, как говорят, распускаются одновременно. Конец XIX – начало XX вв. характерны появлением в мировом искусстве символизма, причем цветы символизма всходят на разной почве. Взошли они, как мы видим, и на почве татарского национального духа.

Но симоволизм символизму рознь. Фиалки, хотя и распускаются одновременно, не похожи друг на друга. Персонажи Кулахметова – характеры конкретные. Будучи, с одной стороны, неотторжимы от окружающего их быта, от частной и мировой злобы дня, они в то же время символизируют собой человечество, стоящее на пороге перемен, то есть ту же реальность, уже налично присутствующую в мире и меняющую свой прежний лик. Персонажи, предположим, Мориса Метерлинка, напротив, действуют в условной среде, они – знаки, символы, выражающие скорее и не реальность, а какое-то состояние придавленности, беспомощности, страха, ожидание чего-то неотвратимого. Человек Метерлинка – жалкая жертва неизвестного, отданного без видимой цели «во власть безразличной к нему ночи». Ночь царит в его «Слепых», где двенадцать персонажей олицетворяют собой человечество. И таков же человек в символических драмах Леонида Андреева («Царь-голод», «Человек»), так же появившихся примерно в эти же годы и так же носящих несколько абстрактный, вневременной характер.

Драматургия этих талантливых писателей – драматургия ночи. Драматургия татарского писателя – драматургия дня. В ней человек бросает вызов собственной слепоте. Он срывает с глаз повязку. И, сорвав, обнаруживает, что глаза его не слепы, – что он видит мир, и что мир этот можно сделать лучше.

Не случайно свою вторую пьесу драматург предваряет посвящением Горькому, писателю в общем-то оптимистического настроя, – с героями его пьес в первую очередь идет духовная перекличка персонажей драмы художника. Кто из литературоведов и театроведов рассматривал горьковскую драму «На дне» как символическую? А в какой-то мере возможен, вероятно, и такой взгляд. Не символизирует ли кучка людей, собравшихся в ночлежке, – выходцы, мусорные отбросы всех сословий, всех классов – все человечество, оказавшееся на дне собственнического мира, на дне жизни, гибнущее там, убивающее друг друга и ищущее страстно выход из тупика? Знаменитый спор Луки и Сатина – не спор ли это тоже о различных путях человеческого «я» в мире? «Молодая жизнь» Кулахметова это хроника жизни, не желающей больше пребывать «на дне», это «дно», поднимающееся на борьбу.

Переломная эпоха начала века, трагическими потрясениями российских революций возвестившая близящийся глобальный распад старой собственнической мировой системы и попыток возникновения принципиально иного мира, рождала и слепых, и провидцев. Одни видели в ней наступление ночи, другие ощущали, что новая эпоха несет в себе свет дня. Безвестный тогда Кулахметов, как и его знаменитый современник Горький, был строителем этого нового дня и одним из первых его летописцев. И потому, наверное, его произведения и поныне дарят читателю обещание надежды, несут в себе запахи весны...
Уже не первый день сижу я в Центральном Государственном архиве Татарстана. Груды папок то вырастают на столе, то уменьшаются. Тысячи слов толпятся в глазах, пальцы перебирают пронумерованные листы, где почти каждый – начало какого-то сюжета. Доносы, данные агентурного наблюдения, секретные и совершенно секретные циркулярные указания казанского губернатора, Департамента полиции, прокламации, рукописи, конфискованные при обысках, документы Цензурного комитета – и где-то во всем этом необъятном мире бумаг (в нем вся картина жизни России на рубеже века) проглядывает, просвечивает жизнь отдельного человека. То тут, то там мелькает фамилия, пунктирно прочерчивая свой след.

Вот первый из документов, попавшийся на глаза:



27 сентября 1902 года Г. Директору народных училищ Казанской губернии.

Имею честь препроводить при сем документы, окончившего курсы во вверенной мне школе и определить на должность учителя начального татарского училища в Пороховой слободе Габдулл-Гафура Кулахметова...

Инспектор Казанской татарской учительской школы».

Здесь же свидетельство об окончании этой школы. В магометанском вероучении успехи удовлетворительные, по другим предметам – хорошие и отличные. А вот документ, написанный на небольшом клочке бумаги мелким, торопливым почерком. Это – рука самого Кулахметова. 9 июня татарская учительская школа сгорела, сгорели все дела, и для восстановления документации потребовались определенные сведения.



«Его Высокородию Господину Инспектору Казанской татарской учительской школы

Ныне окончившего курс в Казанской татарской учительской школе Гафура Кулахметьева

На отношение от 9 июля 1902 года за № 419 честь имею сообщить, что я родился в 1881 году, 22 апреля в городе Пенза. По метрике сын второй гильдии купца. Обучался в Казанской татарской учительской школе четыре года на казенный счет. Поступил в школу 1 августа 1898 года, кончил курс 29 мая 1902 года. Казань, 12 июля 1902 года Г. Кулахметьев».1

Так начиналась его жизнь. Впереди его ждала карьера учителя русского языка и чистописания, и она была, эта учительская работа, – более 10 лет стоял этот человек за учительской кафедрой, но помимо нее шла и другая деятельность.



«30 марта 1906 года.

Секретно

Начальнику Казанского Губернского Жандармского Управления полковнику Калинину

Сего числа во вверенное мне Полицейское Управление явился проживающий в Пороховой на Мещанской улице в своем доме запасный фейерверкер из крестьян Самигулла Хабибуллин и заявил, что прошлой зимой по случаю татарского праздника Уразы к проживающему в Пороховой слободе на Караваевской улице в собственном доме Т.Нигматуллину были приглашены гости, в числе которых – он, заявитель, мулла второй мечети Мукминов, азанчей Мингалей Бибичев и многие другие, а также учитель местной татарской школы при первой мечети Гафур Кулахметьев, который во время октябрьских беспорядков был взят в здании Казанской Городской Управы. Во время разговоров Кулахметьев на вопросы, за что он был арестован, отвечал, что он пошел в Городскую Управу к студентам для того, чтобы получить оружие и сделать восстание... При дальнейших разговорах о том, что будет теперь в России, Кулахметьев сказал: «Все будет по-нашему! Государя императора возьмем за ворот, а студенты будут исправлять дело... На днях, пожалуй, заберут императора, так как люди из партии уехали в С.-Петербург». При этом Хабибуллин присовокупил, что своевременно об этом он не заявил из опасения быть убитым.

О чем сообщаю Вашему Высокоблагородию и присовокупляю, что об этом донесено также Его Превосходительству Казанскому Губернатору и Прокурору Казанского Окружного Суда»1.

Бунты и мятежи 1905-1906 годов потрясли империю. Стачки и забастовки на фабриках и заводах, на складах, на почте, телеграфе и железной дороге, – по всей России одновременно. Грохот выстрелов, бомб, пятна крови, бесконечный динамитный террор вчерашних гимназистов и забывших о лекциях студентов, как правило, бундистов и эсеров – от него замирала жизнь в целой стране.

25 сентября 1906 года в исполняющего обязанности казанского губернатора Кобеко, при проезде его во дворец в Кремле, где должен был состояться прием просителей, из окна здания городской Думы были брошены две бомбы, перелетевшие через экипаж. Последняя бомба взорвалась. Вице-губернатор получил легкие ранения в щеку и руку. В здании Думы силой взрыва выбило стекла. Осколками был ранен случайно проходивший мимо крестьянин Сафонов. От взрыва вылетели стекла, кроме Думы, и в городском музее, и в двух ближайших домах. Неразорвавшуюся бомбу доставили в лабораторию порохового завода. На месте происшествия перебывали толпы народа; кажется, что здесь толпилась вся Казань.

Было арестовано три подозрительных лица. Был ли к этому событию в какой-то мере причастен Гафур Кулахметов, неизвестно. Но через полторы недели, в октябре, полиция его задержала. Впрочем, жандармское управление вскоре перестало церемониться. Аресты и задержания происходили часто, в том числе и из среды так называемых «максималистов». Производилось это слово от двух Максимов – Ковалевского и Горького.

Эсдек Кулахметов в некотором роде был тоже «максималистом».

Вот цифры, говорящие о террористическом характере того времени. 1906 год – в России совершено 4742 покушения, в которых убито 738 должностных лиц. 1907 год – совершено 12102 покушения, убито 1231 должностное лицо. 1908 год – 9424 покушения, убито 365 должностных лиц. В общем-то это было время кровавого кошмара. Разобраться в истоках, причинах и целях происходящего было не просто.

В те месяцы население России растерялось и предалось паническому страху. Люди словно обезумели и стали делать и спокойно допускать такие поступки, которых прежде даже не мыслили. Например, осквернять и грабить церкви, алтари, могильные склепы, убивать не только офицеров полиции, прокуроров, но и духовных лиц, учителей. Горели имения и усадьбы, это называлось «иллюминациями». Дикая жажда мести и разрушения обуяла одних,стадное чувство неуверенности и страха – других. На огромной территории шла борьба на жизнь и смерть между интернациональным капитализмом и вековыми устоями России. Пресса ежедневно поднимала неистовый гвалт, обвиняя в «порабощении мысли» правительство. Не желающая учиться, а потому и увлекаемая «динамитными теориями» молодежь, «распропагандированные» рабочие, значительная часть интеллигенции, живущей в городах, отрезанной от национальных корней и воспитывающейся на современной прессе, то есть на иудейском неврозе, лжи и ненависти, наконец, люди толпы, готовые во всякое время войти в любую смуту, – таковы были те «сознательные пролетарии», которые под руководством «Бунда» спасали тогда Россию. Разгорание красного пожара способствовали успехи бунта в Финляндии, японские сюрпризы, а главным образом «благоухания» кагальной масонской прессы и программ социал-демократии.

Эти настроения полностью захватили и Гафура Кулахметова. Он был еще молодым, и душа его откликалась на всякое внешнее веяние.

Следующий документ, который я держу в руках, помечен 5 апреля 1907 года. В это весеннее утро полицейский надзиратель Пороховой слободы Казанского уезда доводит до сведения начальника жандармского управления полковника Калинина о фактах противоправительственной агитации со стороны учителя местной татарской школы Гимагуллы Фахрутдинова. В этом же рапорте надзиратель ставит в известность свое руководство о том, что «...Фахрутдинов ведет дружбу с учителем министерского училища Пороховой слободы Абдул-Гафуром Кулахметьевым, живущем при училище на Караваевской улице. Каждый четверг на пятницу они вместе уходят в Казань и приходят только в субботу утром, – докладывает он. – Где они бывают, неизвестно. Такая деятельность Фахрутдинова и Кулахметьева многим учителям не нравится, вследствие этого между учителями идет скрытая вражда...»1. Из КГЖУ следует приказ казанскому уездному исправнику о проведении тщательного расследования отмеченных фактов противоправительственной агитации. Сбор агентурных сведений, акты дознания, новые докладные... Бумаги гуляют по инстанциям, и в итоге появляется еще один документ за подписью начальника КГЖУ полковника Калинина, хранящийся в секретной переписке жандармского управления «о лицах, обвиняемых в государственных преступлениях»:

«1 мая 1907 г. Секретно

Г. Прокурору Казанского Окружного Суда

Имею честь препроводить при сем на благоусмотрение Вашего Превосходительства переписку Казанского Уездного Исправника от 29 минувшего апреля за № 66 о противоправительственной агитации учителей татарской школы в Пороховой слободе Гимагуллы Фахрутдинова Мустафина и Абдуль-Гафура Кулахметьева...»2.

Все документы привести невозможно. Это – сюжет для особого исследования.

К тому же документы весьма неоднородны, пестры, рассеяны по десяткам различных дел. Это может быть простая констатация факта, как в деле 1913 года: «Кулахметьев Гафур, упоминается в агентуре 9, 9а, 34 и 34а». Это может быть всего лишь одна строчка в обширном донесении: «...собрание состоялось в квартире учителя Гафура Кулахметьева», а сбоку, на полях рапорта, примечание, отметка для памяти: «Проходит по Особому Отделу Департамента Полиции», в конце же докладной уведомление: «...имею честь присовокупить, что агентурное наблюдение за означенным лицом продолжается». Это может быть, наконец, вообще маленький листок бумаги со списком фамилий, в числе которых стоит и фамилия Кулахметова, – а наверху листа небрежно, размашистым почерком, простым карандашом одно слово: «Вызвать!» Да еще стоящие против каждой фамилии, разные по количеству таинственные кресты, но уже красным карандашом1. Черновик, заготовка судебного следователя, исправника, начальника жандармского управления? Кто сейчас определит это?

Но оставлю в покое архивы жандармского управления и других подобных служб. Вот еще два документа, относящиеся уже к делам литературным.

13 февраля 1908 года член Казанского Временного Комитета по делам печати, известный арабист, востоковед, профессор Казанского университета и Духовной академии Н.Ф.Катанов пишет председателю Казанского цензурного комитета М.Н.Пинегину:

«Глубокоуважаемый Михаил Николаевич!

К великому своему огорчению, я не могу явиться сегодня в комитет, так как инфлюэнция удерживает меня дома. Дочь поправляется, но на улицу еще не выходит... И далее, сообщая, что он не лентяйничает и во время инфлюэнции, профессор Катанов докладывает своему начальству: «...в просмотренной рукописи «Яшь гумер» («Молодая жизнь), драме в 5 действиях, 77 страницах, мной исключены некоторые места о рабочих союзах и социализме...»1.

А вот еще один интересный документ, составленный 13 января 1909 года уже цензором Санкт-Петербургского цензурного комитета профессором В.Д.Смирновым:



«Яшь гумер», драма в пяти действиях. Автор Абдулгафур Кулахметьев... Бродяги-персонажи, очевидно, по замыслу автора, должны изображать собою достойных всякого сочувствия героев, хотя весь героизм их в пьесе заключается в сидении в полицейском участке... Вероятно, для придания большей правдоподобности подобных социальных явлений в татарской среде в пьесу привлечены и русские пролетарии-пропойцы. И в этом, очевидно, должно быть усматриваемо подражание автора «великому русскому писателю Максиму Горькому», о чем торжественно заявлено на обложке печатного издания пьесы. Едва ли нужно доказывать, что эта «драма», конечно, никоим образом не может быть допущена для постановки ее на сцене. И несколько странно, что данное произведение печати тотчас же при выходе в свет не обратило на себя внимания местной цензуры и не было изъято ею из обращения при самом его появлении»2.

Не смыкало глаз жандармское управление. Не дремала и цензура.

Вообще надо сказать, что профессора Катанов и Смирнов были одними из самых первых «читателей» многих произведений татарской литературы и публицистики. И в большинстве случаев самыми первыми их «переводчиками» на русский язык. Архивные дела из канцелярии Казанского Отдельного Цензора и Петербургского цензурного Комитета буквально пестрят требованиями жандармского управления и Департамента полиции о переводе татарских прокламаций, песен, печатных изданий и рукописей на русский язык, разумеется, для служебного пользования и под грифом «секретно».

«Всем татарам!

Россия охвачена революцией. Между народом и правительством завязалась война. Сколько крови льется сейчас на земле!..»1

Это подстрочный перевод с татарского Н.Катанова. Но кто писал все эти прокламации, выходящие на гектографе под грифом Казанского комитета РСДРП? Быть может, и здесь не обошлось без Г.Кулахметова?



«...Свободу надо брать посредством оружия. Только благодаря восстанию мы сможем смести с лица земли нашего врага...»

«Друзья рабочие! Всюду закрываются фабрики и заводы. В Казани закрыли фабрику Алафузова. Сколько рабочих и членов их семей останутся из-за этого без хлеба! В этом виновато государство, а голова всему – капиталисты. Для увеличения своих капиталов они идут на все, останавливают заводы!..»2

Читаешь эту последнюю листовку (она тоже дается в подстрочном переводе цензора Н.Катанова), а в памяти невольно возникает разговор точильщика со стекольщиком в финале «Молодой жизни»:

«Чудно! В прошлом году все фабрики без перебоя работали, а нынче одна за другой закрываются. Народу, что ли, поубавилось на земле?»

Прокламации татарских социал-демократов и идеи пьесы, – связь здесь устанавливается удивительно близкая.

Вопрос сверки мотивов, высказываний, идей, философии, которыми живут герои Кулахметова, с мотивами и идеями, которыми полна подпольная политическая литература той поры, – тоже сюжет особый и интересный. Пьесы погружены в злобу дня, вырастают из нее. Вечные вопросы предстают в одежде времени. Это, повторяю, особая тема: материалов для нее в фонде вещественных доказательств Казанской судебной Палаты, отбираемых при обысках и арестах, в секретной переписке казанского отдельного цензора с жандармским управлением «о проверке печатных изданий, рукописей, частных писем в политическом отношении» более чем достаточно. Архивные документы, таким образом, не только пунктирно прочеркивают биографию драматурга; все они – свидетельство и автобиографичности его произведений.

И в этом смысле образ Даута из «Двух мыслей», как и образ Гали из «Молодой жизни», – в определенной мере портрет самого писателя. Портрет, набросанный им самим. Автопортрет.

Трагизм положения таких художников, как Кулахметов, заключался и в том, что им приходилось вести войну на два фронта. Не только внимание со стороны полиции и жандармерии сопровождало каждый их шаг; непременными спутниками являлись и сплетни, нелепые слухи, злобная травля со стороны окружения, своих братьев-татар, даже со стороны бывших друзей.

– Не татарин и не европеец. От одних ушел, к другим не пришел! –веселятся, травят Даута его бывшие товарищи.

Но также травила «среда» и самого драматурга. Не только его героев. Как реальный документ, например, воспринимаю я стихи Тукая, современника Кулахметова:

...Неужели я ими на вечную тьму обречен?

.........................................................................

Умереть не дадут! А умру – в тот же день прибегут

Гроб ногами пинать!..

Или еще:


Пусть в крови захлебнется душа, онемеет язык –

Бейте пуще, собаки!..

Сколько таких пронзительно-горьких строк в его лирике!

События развивающейся революции, с одной стороны, вызывали в российском обществе резкий подъем универсалистских и интернационалистских настроений, с другой же – близящийся развал старого порядка рождал в определенных слоях общества резкую вспышку националистических чувств, а в мелкобуржуазных кругах татарского общества, в частности, – взрыв всякого рода пантюркистских и панисламистских настроений, причем в резко агрессивной, злобно-паранояльной окраске. Каждая из существовавших тогда в России партий и групп хотела печь постреволюционный пирог на свой вкус. А если учесть еще существование всякого рода оттенков, фантастических партий в партиях, бешеную игру амбиций, личных самолюбий и честолюбий, тайное влияние орденов и сект, в том числе масонских, то картина борьбы принимала еще более драматический, а часто и трагический характер.

Людям третьей категории духа, таким естественным универсалистам по своей природе, как Кулахметов, противостояли два фронта.

Первым противником была собственническая природа общества с его еще достаточно мощным репрессивным аппаратом. Вторым противником, не менее опасным, не менее жестоким по своему характеру, был мелкобуржуазный национал-революционизм. Дальнейшая история XX века показала, во что могут выливаться при определенных обстоятельствах подобные течения. В Италии, в Германии, у нас в стране, в Китае, позже в Камбодже полпотовских времен, в Чили после переворота они переродились – на основе ли монополистической собственности, государственно-монополистической или чисто государственной – в различные чудовищные по характеру модификации социал-фашизма и промасонского, антисоциалистического сионобольшевизма.

Но вернемся в эпоху, в которой жил драматург.

Департамент полиции и его органы на местах, высшие чины правительственной администрации настороженно и внимательно следили за развитием революционного процесса в России. Тщательному – и надо сказать – довольно глубокому анализу подвергались и тенденции, характеризующие динамику развития татарского общества. В этом отношении интересен приводимыми наблюдениями и выводами секретный циркуляр казанского губернатора Стрижевского от 21 мая 1911 года, направленный полицмейстеру и уездным исправникам Казанской губернии.

«Наиболее глубоким течением современной мусульманской жизни, – говорится в этом обширном по объему документе, – является борьба между новым и старым направлениями... Борьба эта принимает все более острую форму, и озлобление с обеих сторон доходит до крайности... «Старые» имеют мало сторонников среди татарской интеллигенции, литература в одной своей части создана усилиями «новых», в другой – подпала под их влияние. В то же время влияние «старых» весьма велико: они действуют всем укладом установившейся жизни, они подавляют массой своих сторонников из среды простого народа, авторитетом слепого повиновения Корану и преданиям, не прощая мусульманину рационалистических вольностей в исполнении требований того, что они с народом считают истинной верой... Усилия Начальников полиций в этом отношении должны быть прежде всего направлены к самому внимательному изучению означенного движения на местах, а затем к ослаблению деятельности «новых»... За их деятельностью должно вестись неослабное, неотступное наблюдение и всякая агитация и пропаганда с их стороны должна встречать всегда и всюду решительный отпор правительственных властей и неизбежное преследование. От Начальников полиций я ожидаю самого правдивого освещения всех фактов... и полагаю, что отныне не встречу стереотипных рапортов, что «все обстоит благополучно»...1

Да, схватка, состояние борьбы. Борьбы ежечасной, повседневной. Пожизненной.

Поединок с внешним врагом, со старым порядком, опирающимся на отработанные институты власти. И борьба с внутренним врагом, – с эгоизмом, жестокостью и злом, живущим уже непосредственно в людях. Борьба за их души. За общечеловеческие цели. Сколько болезненных, нестерпимых ударов суждено было получить ему на этом пути! И от каких ран душа болела сильнее?!

Усилия полиции, как это видно из циркуляра губернатора, в первую очередь направлялись на ослабление «деятельности новых», к числу коих относился и Кулахметов. Но такую же цель преследовали и усилия лже-патриотов, этой серой злобной своры, сплоченной торгашеством и эгоизмом посредственности, стремящейся строить на надвигающихся событиях свои политические «гешефты». И для них – не только для начальника казанского жандармского управления полковника Калинина – Кулахметов был «преступником» и «отступником». Так что совершенно не случайно ни одна из пьес драматурга не увидела при его жизни сцены1. Первые шаги татарского театра, возникшего в эти же годы, – в качестве актера и одного из организаторов Кулахметов участвовал даже в первом его представлении, – предопределила поэтому не его драматургия, а противоположная ей по характеру бытовая драматургия иных писателей.

Боль неосуществленных замыслов, боль несбывшихся надежд…

Эту боль пришлось вкусить ему также в полной мере.

Не потому ли так тянулась в будущее его душа? Не потому ли, что он знал, там и только там, впереди возможно, – его истинная родина?

В десятых годах он, уже глубоко больной человек, продолжает активно работать, как свидетельствует агентура КГЖУ2, в молодежных кружках, среде студенчества, некоторых мусульманских организациях вроде «Восточного клуба».

Вся жизнь – цепь конфликтов, борьбы, препятствий и преследований. Эта цепь все туже наматывалась на его горло. Непрекращающийся надзор полиции, безденежье изматывали его. Изматывала и болезнь.

Он заболел туберкулезом в 1906 году. Легкие сгорали, и нездоровый румянец все чаще вспыхивал на его щеках. Иногда от долгого изнурительного кашля алел платок от крови, иногда слабость, настигнув, пригвождала к постели, но было столько работы! До болезни ли было, когда вот-вот должна была вспыхнуть в огне потрясений вся Россия? Он писал листовки, сотрудничал в легальной печати, ночами переводил на татарский язык подпольную литературу. Митинги, демонстрации, конспиративные встречи – тяжелая, нервная, требующая предельного напряжения сил работа профессионального подпольщика брала у него все его время. До рукописей ли было?.. Он писал сразу, не отделывая вещи, не правя: после... Потом, когда будет время! Когда можно будет их напечатать!.. А пока – так, черновики, лишь бы успеть записать, зафиксировать...

Между тем смерть подкрадывалась к нему все ближе.

Каждый день, как бешмет, латаю лекарствами тело,

А проснувшись – опять его рваным и старым вижу, –

писал в это же время умирающий Тукай.

Латал, но не мог залатать свое тело и Гафур Кулахметов.

Умерли от туберкулеза четыре его брата. В 1912 году от туберкулеза легких умер Зариф Садыков, его приятель, соратник по подполью. Угас, сгорел Хусаин Ямашев, давний друг, близкий товарищ по партии, член казанского комитета РСДРП. С них он писал образ Вали. Тукай, отозвавшийся на кончину Ямашева стихотворением, пережил его тоже лишь на год – смерть унесла поэта в 1913 году. Чахотка, – профессиональная болезнь поэтов и подпольщиков, – косила друзей и родных одного за другим, подбираясь и к нему.

Терпеливый, хладнокровный, привыкший смотреть на жизнь открытыми глазами, Кулахметов, как отмечали его современники1, переносил все, что «дарила» ему судьба, без внешнего ропота, не показывая никому вида. Как всегда, он был замкнут, предельно сдержан. Любопытна в этом отношении строчка из письма его младшего брата сестре: «...До сих пор не могу до конца понять его. Мне кажется, что он ушел в себя, как будто непрерывно что-то ищет»2.

Верной, никогда не изменяющей ему спутницей жизни была и бедность, граничащая порой с нищетой. Зарплата учителя русского языка и чистописания в русско-татарской школе в Пороховой слободе равнялась 27 рублей 50 копейкам. Но и этих денег теперь уж не было. В 1912 году он был уволен из школы. Только ненадолго ему удалось устроиться преподавателем русского языка в медресе «Касимия». Но и оттуда его уволили. К тому же совершенно перестали печатать где-либо. Литературные заработки прекратились.

Вот записка, адресованная им своему другу: «...Где угодно найди и пошли мне хотя бы три рубля денег... Если нет своих, постарайся у кого-нибудь занять. Иначе дела плохи... Твой друг Гафур...»1

Три рубля, которые были нужны позарез и которых не было... И это была тоже его жизнь.

Февральскую революцию и октябрьский переворот 1917 года Гафур Кулахметов встречает в деревне у родственников – у него открытая форма туберкулеза, дела его явно плохи. Между тем страна гудит. Вот и свершилось вроде бы то, о чем были многолетние думы. Однако, с удивлением, близким к недоумению, вглядывается в жизнь и вслушивается в ее звуки, умирающий писатель. Приятелей и друзей по работе в подполье, революционеров ранних годов призыва почему-то не видно и не слышно. Они куда-то оттеснены. На авансцене – как правило, носатые, картавые, в черных кожаных пиджаках.

1 апреля 1918 года в уездной больнице города Красный Слобод Пензенской губернии Кулахметов умирает.

Саз мой нежный и печальный, слишком мало ты звучал.

Гасну я, и ты немеешь...

Горькое сожаление, вырвавшееся у Тукая, можно полностью отнести и к Кулахметову. Слишком недолго звучал и его саз. Занятый практическим переустройством мира, он укрощал свою музу. Смерть навсегда замкнула его уста. Невысказанным осталось многое.

Наследие, оставленное писателем, крайне невелико. Одна небольшая новелла – «Сон правоверного имама» («Зачем я проснулся»), парафраз «Разрушенный мол» и две драмы – «Молодая жизнь» и «Две мысли». Несколько публицистических статей, разысканных исследователями его жизни и творчества в татарской газете «Азат халык». Школьный учебник «Методы обучения арифметике». Заметки по истории и культуре Египта, древних государств и народов, изданные книжным магазином «Сабах» – часть неоконченного труда по всеобщей истории мира. Вот все, что известно. Рукописи пьес «Абуджахиль» и «Кто виноват», конфискованные в свое время полицией, утеряны1. Возможно, утеряны и до сих пор не найдены и какие-то другие вещи. Словом, мало, что осталось. Художественных вещей набирается на тонкий сборник. Но и по тому, что осталось – по тонкой книжице, – можно судить, какой талант вспыхнул на рубеже века в татарской литературе. Подобно быстро сгорающему метеору, он промчался по небу... Не все даже успели обратить внимание на его появление. Но слепота не есть исчезновение без следа. Все крупное и яркое, что случается в истории, отложившись где-то в глубинах жизни, рано или поздно возвращается на арену времени и уже не уходит из него.

Любопытно и другое: когда размышляешь, предположим, о Пушкине, порой чем-то фантастически-необъяснимым кажется, что он своим творчеством явил такой высокий уровень искусства, по сравнению с которым даже несколько веков предыдущего существования русской литературы становятся словно чем-то незначительным, – да, были авторы «Повести временных лет» и «Слова о полку Игореве», были Карамзин, Державин, была уже распаханная почва, но не было писателя мирового масштаба! И вдруг в Пушкине – взрыв общечеловеческого гения! Чем он вызван? Движением новой эпохи, тем, что русский народ в скором времени должен будет сказать и скажет, быть может, главное свое слово в мировой истории? И этим словом явятся потом грандиозные события 1905 и 1917 годов? А подготовка к этому слову, первый сигнал, что это слово явится, – там, в Пушкине, через Пушкина? И не такой ли первый сигнал будущего невиданного расцвета национальных культур мира – феноменальный, фантастический взлет сразу к вершинам мирового художественного духа на рубеже XX века поэзия Тукая и драматургия Кулахметова в татарской литературе?

Внезапный звездный взлет латиноамериканского романа в 50-70-х годах XX века, резко и громко на весь мир заявившая о себе в первые же годы своего рождения во второй половине 60-х годов африканская романистика – что означают все эти феноменальные явления? Что они несут с собой в будущее? И где их истоки? Где тот первый начальный сигнал, по которому можно было бы давно уже предсказать все это? В этом смысле образ Даута из «Двух мыслей» Кулахметова, образ человека, безоружным идущего на Голиафа и побеждающего его, теперь в наши дни, – это не только модель души татарского интеллигента начала XX века и не только образ молодого революционера России. Это символ всего разноплеменного, многонационального человечества, борющегося – на Ближнем ли Востоке, в Африке, на латиноамериканском или азиатском континентах – за право быть на земле.

Какой путь выбрать? Какой дорогой идти? Черным путем? Серым? Красным? Миллионы людей во всех концах нашей трагической земли делают ныне этот выбор. Выбор, от которого будет зависеть будущее планеты.

Изображение российского быта не было для этого человека целью. Быт для большого художника всегда лишь средство для изображения вечного человеческого бытия. Уничтожая обыденное существование персонажа на сцене, писатель заменял его порой невероятным броском в необыденность, в символ. В такой драматургии обыватель, любящий, чтобы его развлекали, не найдет дешевого юмора, не отыщет легко узнаваемых, повторяющихся, «типических» ситуаций. Для определенной категории зрителей такая драматургия, пожалуй, несколько необычна. Но глубокий обобщенный взгляд художника на действительность насущно нужен. И такой взгляд может быть интересен для совсем разных людей. И в разные времена. Новаторские в момент своего рождения, общечеловеческие по звучанию, его драмы и ныне звучат удивительно современно (порой гораздо современней, чем многие новейшие пьесы). Но пока они – все еще достояние лишь одной татарской культуры.

Чрезвычайно долог иногда путь писателя к читателю... Но здесь, наверное, есть и своя закономерность.

Творчество Кулахметова, в частности, рассматривалось обычно лишь в контексте локальной ситуации начала века, в контексте только татарской литературы. Такой взгляд правомерен и необходим. Но недостаточен. Для большого художника нужна и соответствующая большая рама. Применительно к авангардисту Кулахметову, например, – контекст идеологических, политических, художественных исканий мирового искусства XX века. Любая иная «рама» для человека большого масштаба, естественно, мала.

Он может остаться непонятым. Неузнанным.

1981


2006
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   27


База данных защищена авторским правом ©infoeto.ru 2022
обратиться к администрации
Как написать курсовую работу | Как написать хороший реферат
    Главная страница