Леонид Бартлов Гэй, думка удалая

Гэй, думка удалая...»

Творческая судьба связала меня с Владимиром Мулявиным в 1975 го­ду, в начале августа. Я, свежеиспеченный молодой специалист, окон­чивший отделение дизайна в театрально-художественном институте, ничем еще не отличившийся, обуреваемый желанием применить свои, как мне казалось, передовые идеи в области искусства, стоял вместе со своей женой Валентиной возле Минской филармонии и размышлял, где найти дополнительный источник доходов,— зарплаты на семейные нужды явно не хватало.

Возле филармонии стоял автобус, около него — небольшая группа людей. Валентина говорит: «Лявон, смотри, «Песняры» садятся в авто­бус». Действительно, с баулами, с сумками шли Мисевич, Демешко, Борткевич, остальные артисты ансамбля. Ни с кем из них я лично знаком не был, но знал всех, так как был большим поклонником как «Лявонов», так и «Песняров». Последним, с кем-то, к автобусу шел Мулявин, о чем-то говорили. И тут какая-то сила подтолкнула меня к нему. Владимир Георгиевич остановился, посмотрел на меня:

— Вот еще один за автографом.

Я извинился, представился и начал говорить что-то о новых фор­мах, о направлениях,— в общем, все, что в моей голове бушевало, обрушил на его бедную голову. Он смотрел на меня недоуменно-восторженным взглядом, терпеливо слушал. Потом, чувствую, заинте­ресовался. За разговором мы подошли к Валентине, я представил ее как

художника, специалиста в области костюма. Мулявин оживился, види­мо, сразу оценив не только ее профессиональные качества. Но тут из автобуса вышел — как я узнал впоследствии — администратор Леонид Знак и напомнил Владимиру Георгиевичу, что пора ехать. Оставив нам номера своих телефонов, Мулявин предложил поработать над произве­дением Янки Купалы «Адвечная песня» и представить свое видение поэмы, как в области сценографии, так и в области костюмов ее героев. С тем и расстались.

В сентябре Мулявин вернулся из отпуска, мы созвонились и усло­вились о встрече. К этому времени я подготовил эскизы сценографии, световой партитуры. Валентина со своей сестрой Галиной Кривоблоц-кой «одели» персонажей поэмы. С этим «багажом» мы и пришли с Валентиной на художественный совет филармонии. Мулявин и члены худсовета наши предложения выслушали и в принципе приняли их. На этом обсуждении я познакомился с режиссером Валерием Яшкиным, давним другом Мулявина еще по армии и одним из основателей как группы «Лявоны», так и «Песняров». К тому времени он уже закончил в Москве отделение эстрады режиссерского факультета ГИТИСа. В. Яш­кин и предложил Владимиру Георгиевичу либретто по поэме Янки Купалы к постановке в форме фолк-рок-оперы. Очевидно, В. Яшкин не знал до этого обсуждения о моем существовании и немного ревностно, как мне тогда показалось, слушал мои доводы, так как я волей-неволей в своей концепции затрагивал вопросы режиссуры. Вот там я впервые и отметил одну из черт Мулявина: он любил столкнуть различные мнения, чтобы шире увидеть творческое поле и сложить свое суждение о нем.

А с Валерием Яшкиным мы скоро пришли к общему мнению. Из возможных вариантов нашли лучшие и приступили к воплощению идеи.

Работа над постановкой продвигалась нелегко, и в первую очередь потому, что репетиции шли в основном ночью, после того как осво­бождалась площадка филармонии. К тому же и плановая работа самого ансамбля, многое другое, связанное с технической реализацией спек­такля, влияло на ребят и их настроение. Вот на этих репетициях я по-настоящему стал познавать Мулявина в работе.

Я не видел какого-либо дисциплинарного давления на солистов и музыкантов, но творческая дисциплина была несомненной. Умел Муля­вин создать доверительную, я бы сказал, дружескую атмосферу в коллек­тиве. Может, потому и отношение к произведению Янки Купалы было искренним и ответственным. А работать было над чем. Многое прихо­дилось начинать с нуля. Все, что связано с движением по сцене, с мизансценами, с танцами, со всем тем, что необходимо для спектакля, было делом для «Песняров» новым. К работе привлекли руководителя ансамбля «Хорошки» Валентину Гаевую-Дудченко: она шлифовала ребят в танце. А Яшкин клал на алтарь искусства здоровье, передвигая в

прямом смысле каждого по сцене, в сотый раз объясняя его задачу. Когда бились над одними, другие потешались, потом менялись ролями и -потешались первые. Тем не менее, работа продвигалась. Мулявин был точно таким, как и другие: испытывал на себе всю прелесть начинающе­го школяра, очень старался и радовался, когда у него что-то получалось.

В музыкальной части все было по-«песнярски». Остро чувствуя творческую фальшь, Мулявин не терпел никакого сценического лице­мерия и чванства. Он мог отхлестать словом жестко и до обидного метко. И в то же время Муля, как его любовно называли все, относился к каждому очень внимательно. Зная, например, вокальные способности своих коллег но ансамблю, он писал ту или иную тему таким образом, что предполагаемый солист получал самые выгодные для своего голоса ноты. Отсюда эта исполнительская легкость и «песнярское» звучание.

Перед премьерой тряслись все в прямом смысле. Те, кто испытал это, знают, как важен первый шаг, первое верное слово, верная нота. Музыкальное вступление началось, полилось, и не скажешь «Стоп!», «Давайте сначала!».

Премьера. И ясный, крепкий, чистый мулявинский голос: «Гэй, думка удалая, ты мяне няа па вольнай старонцы, па Белай Pyci!» И все! Открылось пространство, планка поднята. Звучит последний аккорд. Зал аплодирует стоя. Зритель не хочет расставаться ни со своими чувствами, ни с поэтическим и музыкальным даром двух Песняров Беларуси: Янки Купалы и Владимира Мулявина.

Интерес к эпическому полотну объясняется теми большими зада­чами, которые ставит перед собой автор. В своем дальнейшем творче­стве Владимир Георгиевич еще не раз обращался к крупным музыкаль­ным формам.

Вспоминается один случай, свидетелем которого был я,— на репе­тиции музыкального спектакля «Гусляр».

Репетиции проводились в арендованном зале гостиницы «Юность» на Минском море, что было гораздо удобнее, чем ночные репетиции в филармонии. Пригласил меня Владимир Георгиевич в качестве консуль­танта по постановке света, так как решили от сценографии отказаться.

Приезжаю в гостиницу, захожу в зал, слушаю, делаю в блокноте пометки, в общем, вхожу в тему. А надо сказать, что музыкальная часть была практически готова и работали над сверстыванием всей темы.

Слышу, Мулявин останавливает репетицию и спрашивает Мисеви-ча: «Ну, как, Влад?» Шла сцена княжеской потехи, где сватали княжес­кую дочь, и в этой сцене что-то не устраивало Владимира Георгиевича. Тот в ответ: «Володя, классно! Все нормально!» «А я вот думаю, что-то здесь не то»,— говорит Мулявин. Влад соглашается, говорит о возмож­ных правках. В конце концов Мулявин заявляет: «Нет! Вообще-то нор­мально!» «Так я же говорил, что класс»,— вновь соглашается Мисевич.

Я сидел в зале и занимался своими делами со светотехником, как вдруг подходит ко мне Мулявин и спрашивает: «А тебе как, Леня, эта сцена?»

На репетициях я бывал часто и качество музыки способен был определить. Но самой музыки я не стал касаться, а высказал свое мне­ние с точки зрения соответствия музыкального образа сюжету. «Воло­дя,— говорю,— мне кажется, звучит эдакий ладненький клавесин, такой хрустальный, такой прозрачный, и все сдержанно-воспитанно. Здесь же,— говорю,— пьянка уже который день идет (надо напомнить, что по сюжету после княжеского разгула Гусляра казнят лютой казнью), с таким клавесином ландыши можно нюхать, а не человека в землю живым закапывать». Он глянул на меня, говорит: «Ты так думаешь?» «Ну вот такие у меня чувства возникают»,— я ему в ответ.

Как-то быстро закончилась репетиция, все мы сели в автобус и уехали в Минск.

Назавтра я приехал в «Юность» к окончанию репетиции: дел у меня было немного. Только вошел в зал, слышу, Мулявин просит вер­нуться к какой-то цифре и обращается ко мне: «Леня, послушай». Я слушаю. И тут обрушился на меня такой музыкальный каскад, с таким напором! Такой рок-ритм. По словам текста узнаю сцену княжеского загула и — обалдел в прямом смысле. Не знаю, от чего больше: от музыки или от этого человека! Я вчера сказал и забыл, а он все переписал, расписал партитуры, выучил. Закончили тему, он обращает­ся ко мне: «Ну что? Что теперь чувствуешь?» Я руками развел. «Нет слов, говорю, крутой загул!» И он, довольный, как мальчишка: «Ну, давайте, ребята, дальше — поехали!»

Быть может, я повторюсь, но не бывало у Мулявина ни творческой позы, ни позерства, и я не раз убеждался в этом. Твердым — был, а твердолобым — не был.

Гастроли «Песняров» во все годы — это особая статья, слушать Мулю, как говорится, лезли во все щели. Я, имея свой достаточно большой круг знакомых и друзей, эту популярность, вернее, тень этой популяр­ности, испытал на себе. Как только концерт в Минске — хоть скрывай­ся где. Кто-то всегда был обижен, что не попал на «Песняров».

Нельзя не вспомнить о большой работе Мулявина над песенной программой «Через всю войну», посвященной 40-летию освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков. Так масштабно к теме войны «Песняры» обращались впервые. Новизной этой она и была интересна. Построенная на поэзии поэтов-фронтовиков, на по­эзии белорусских классиков, она открывала еще одну страничку той действительно Большой истории нашей земли.

Владимир Георгиевич отнесся к этой работе так, как всегда отно­сился: подбирал стихи, писал музыку, согласуя со своим сердцем и чувством. А чувствовал он верно.

Но — по порядку. Где-то в апреле мне звонит жена Мулявина Светла­на Пенкина, помощник художественного руководителя ансамбля, и про­сит подойти в филармонию: есть разговор о новой работе. В офисе, кроме Володи и Светы, и другие заинтересованные лица. Разговариваем.

Выясняется, что предполагаемую работу, целый несенный спек­такль, надо показать через... две недели (возможно, чуть больше), к Девятому мая. Мулявин спокоен, у него практически все готово, а остального — ничего нет. Ни собственно художественного образа спек­такля, ни костюмов, которые надо не только придумать, но и пошить, ни решения сцены, света — ничего, что сопутствует выпуску програм­мы. Светлана улыбается, Михаил Цыгалко, тогдашний администратор, готов приступить к исполнению: давай, говори, что надо достать! Испрошаю себе пару дней на творчество. Встречаемся вновь уже с эскизами, предложениями, но больше все же — с эмоциями. Сценогра­фию решили строить без громоздких декораций. Задник для слайдов. Маскировочная сеть и лазерное оборудование со всеми техническими средствами его использования. Костюмы, естественно, и кое-что по мелочам.

Работа началась. Дни идут. Самым активным человеком в этой программе могу однозначно назвать Светлану Александровну. Она до­ставала всех и вся. Ни себя не щадила, ни других, кто участвовал в технической реализации этого проекта. В общем, все мы прошли через эти две недели — как через «войну». Опять ночные репетиции, построение всех позиций спектакля, а за спиной: «Давай! Давай! Не успеваем!» В конце работы я уже не соображал, хорошо мы что делаем или плохо. Что-то не ладится с охлаждением лазерных «пушек» (была тогда такая конструкция), не хватает стоек, фонарей. Тут пожарная служба объявляется и требует акты на негорючесть декораций, инс­пектор спичками пытается поджечь фрагмент масксети, она плавится, но гореть не хочет. Убеждаем службу в полном пожарном соответ­ствии, администратор дружески уводит инспектора под ручку куда-то в сторону. Дымы мешают. Першит в горле...

Но вот — сдача спектакля, зритель в зале. И все сложилось, будто и не было этой суматохи, этих нервов, этого невидимого труда. Поэзия Твардовского, Купалы, Кульчицкого, Тараса, Гудзенко и других поэтов, писавших о войне. Музыка Мулявина, исполнение «Песня-ров». Все засверкало в привычном свете и блеске исполнительского мастерства.

В этих кратких воспоминаниях о Владимире Мулявине я не затра­гивал наши с ним личные отношения, нашу дружбу, отношения на­ших семей — мне не хотелось выходить из творческого формата. Но хочу все же сказать, что в дружбе Владимир был несуетлив и ненавяз­чив. Можно было подолгу не видеться, а при встрече чувствовать, что

только вчера расстались. Как и у каждого, у него были свои индивиду­альные черты, свой взгляд на вещи, свое отношение к миру, к понима­нию людей, к добру и злу. Дружил он молчаливо и глубоко, мне с ним было очень легко и свободно общаться. Умел Володя как-то растворять­ся в пространстве близкого ему человека. Не знаю, возможно, это только мое ощущение. Не любил он внешних «звездных» демонстра­ций. Надвинет свою кепочку на нос, и шагаем мы вместе с ним в заданном направлении, и, глядя со стороны, можно было подумать: идут ребята со смены «ударить по пивку». И эта вот его реальная человечность подкупала и располагала к нему людей. Сам же он мог обмануться насчет других, по себе о них судил, а когда обманывался, опять же молча и глубоко переживал. Я думаю, что самым тяжелым для него ударом в отношениях с людьми была измена. Вот ее он не забывал и не прощал. В этом случае человек для него просто переста­вал существовать. Не зря в течение всей своей гастрольной деятельно­сти он часто исполнял композицию «Крик птицы», в которой повеству­ется о любви и измене.