Рассказ Аромат сирени пение сирены

Рассказ

пение сирены

Я шёл от подмосковной железнодорожной станции домой. Было начало вечера, солнце

уже исчёркивалось ветками садовых деревьев, хотя почти как днём светло. Вот уж который

день, в это самое время возвращаясь из города, я замечал, как всё вокруг дружно и радостно

хмелеет: земля, речка, мимо которой я проходил, деревья, хмелеют кошки и собаки, не говоря уж о птицах — те как будто ко всему глухи в своих бойких заливистых щебетаньях.

И меня после города брал тот же лёгкий хмель: во всём чувствовалось воодушевление, всеприятие жизни, как и всегда весной, особенно вот в разгар мая.

Но сейчас во мне творилось что-то странное. Только что в электричке я видел девушку, которая внимание моё захватила такой властью, какой я не знал ещё в свои восемнадцать.

Я даже протиснулся в толпе пассажиров к ней поближе и всё глядел украдкой сбоку на её плавный профиль…

Электричка ушла и стало тихо. Чем дальше я уходил от станции, тем всё меньше шло народу — и тем полнее я возвращался в свою желанную свободу самоощущения. Но теперь точно по принуждению обретал я её — всё ещё видя перед собой плавный профиль, кашта-новые волосы в кайме свёрнутого лентой зелёного газового платка и совсем рядом её голую руку, протянутую к поручню сиденья, и не полную вроде, а я едва различил на сгибе локоть и подумал ещё: как змеёй обовьёт — и в глазах потемнеет… Есть ли тот счастливец?

Я всё дразнил воображение её обликом, припоминая отдельные черты, когда подошёл к нашему дому. Жили мы на окраине дачного посёлка, за которым через поле виднелся лес, в детстве внушавший, помню, какую-то беспокойную таинственность к себе. Всегда казалось, что манит он в никому неизвестную величавую страну, в которой чудилось что-то хмуро-за-гадочное, настораживающее, что с ранних лет возбуждало фантазию, вскормленную сказка-ми и мифическими историями. Теперь, конечно, того восприятия уже нет и лес тот знаком-перезнаком, — а отсюда, через поле, смотрелся он всё тем же…

Открыв калитку, я вошёл в наш сад — и остановился. Уже несколько дней я вот так оста- навливался посмотреть, полюбоваться: дом буквально кипел в сирени, казалось, пропитывал- ся её крепким дурманом. И сад, весь сад пенился белыми и розоватыми венчиками в незагус- телой ещё прозелени — будто гигантские одуванчики стояли полные цветом вишни, яблони. Это была зримая музыка, так и слышались хрупкие гармонии, переливы тонких колокольцев.

Впечатление моё, однако, прервал вполне реальный живой звук — жалобное поскулива- ние Рекса, помеси немецкой овчарки с лайкой, как мы привыкли думать, но, подозреваю, не без содействия здоровой дворняги — нет-нет да напоминал наш дружище Рекс своими пова- дками какого-нибудь простягу барбоса. Так или иначе, лаячья кровь была испорчена — и овчарочья не менее того… Возрадовавшись, что хозяин заметил его, он припал на передние лапы и нетерпеливо взвизгнул, весело мотая хвостом. Пришлось подойти, потрепать его за густой загривок, на что в ответ он торопливо изловчался лизануть руку, воздушными лизка- ми тянулся к лицу. «Ах ты, ласкуня», — я вздохнул и вздох мой почему-то накрыло сеткой волненья. «Сирень — это наркотик, — пришла мысль, — и вообще цветы в больших дозах — наркотик. И май — самый дурацкий месяц! Чего-то всё не хватает, что-то манит…» — досадовал я, уже проходя через веранду в комнаты.

— Серёжа? — мамин голос из кухни.

2.

— Я.

— Не хочу я есть, — бросил я и повалился на диван.

— Это что за новости! Ты где-нибудь обедал?

— Нет.

— Нормально всё.

— А именно?

— Ох мам, тебе все подробности! Ну, в институте всё по-старому. Все бегают, кричат… Я пить хочу, а ты спрашиваешь! — Знала бы она, каково мне были её расспросы, втягивающие в старое опять привычно-близорукое бытование.

— Ну иди попей, — смеётся, — я что, тебе не даю, что ли? Куда ваш стройотряд-то повезут?

— Ещё не знаю. Всякие пули пускают.

— А ты не заболел у меня? Вид какой-то вялый.

— Да нет! С чего ты взяла? Я совершенно здоров! — Я в нетерпении встал и пошёл попить.

— Если у человека нет аппетита, значит, он болен. Мой сейчас же руки и садить! — Логика мамы, как всегда, неотразима.

Опоражнивая пол-литровую кружку ледяной колодезной воды, я с грустью подумал, что мама, в сущности, права, хотя сама и не подозревает о том. Я и впрямь чувствовал себя боль- ным. Всё внешнее, требующее моего внимания, тяготило меня, раздражало тем сильней, чем дальше относило время от минуты, когда я стоял в электричке рядом с той девушкой. Я вспо- мнил, что на её руку смотрел даже чаще, чем на лицо, — это было не так заметно со стороны и не так стеснительно. «Неужели эта рука, такая белая и гибкая, тоже из мяса и крови?» — ещё подумалось тогда…

— Ну, ты готов? — возникла мама в кухне.

—Готов, — вздрогнул я, с удивлением увидев, что вытираю руки: за воспоминанием я авто- матически исполнил-таки её приказ.

— Бери ложку, вилку и садись. Уже разогревается.

Я решил повиноваться во избежание нудящих меня расспросов и разговоров и ушёл в комнату.

В распахнутые окна ломилась сирень и густо вдыхался с ней беспокойный томительный зов. Весенний вечер оседает ароматом… Ха, да это же строчка к стихотворению!

— Ты чего, Светленький? — перебил меня голос мамы — из другой, детской комнаты слы-шалось похныкиванье маленькой племянницы.

— Меня Синёр окаря-а-ба-ал!

— Ты его тискаешь, наверно?

— Не «Синёр», а «Сень-ор» надо говорить! — громко поправил я чеканя слово.

— Не-е, — после паузы тянется ответ. — Я подошла к нему и стала гладить по спи-инке. — Пробрела мимо меня и встала перед кухней, с плаксивой гримасой показывая руку.

— Ну, ничего страшного. Он, видимо, поиграть с тобой захотел, только и всего.

— Не-е, он ку-ушал.

«Весенний вечер… в сердце…» — вот уж и забыл! Я едва сдержался, чтобы не взорвать эту скучно-благообразную домашнюю жизнь, и энергически строго сказал:

— А! Ну, так Сеньор этого не потерпит, чтобы ему мешали! Тебе вот приятно было бы, если б ты кушала, а тебя отвлекали?

— Как отлекали?

— Как — не давали бы тебе кушать!

Света заморгала — и во мне дрогнуло пожалеть её.

3.

— Глупенькая ты, твоя Светлость. Не трогай никогда Сеньора и других кисок, когда они едят. И собак тоже! Им это совсем не нравится, поняла? Запомни это!

— А ты отметку поставишь? — запрокинув голову, уже довольно кривлялась Света.

— Поставлю, поставлю. Некогда мне сейчас, маленький, ты же видишь, бабушка занята.

«Уже с этих лет домогание оцениться, — неприятно отметил я. — Так! «Весенний вечер в сердце оседает…» Нет, всё-таки не так… Чертовщина! Как же было?

— Вот хлеб. И чтобы всё съел! — опять вошла мама и поставила дощечку с нарезанным хлебом. — Так, Света! Давай-ка, милая, ранку смажем.

— Ну-у, бо-ольно!

— Давай-давай, надо! Потерпишь, зато потом не будет болеть.

«Весенний вечер в сердце чутком оседает…» — ладно, решил я, пусть останется так, хо- тя было короче и ярче. Записать, записать! А то и это забудешь. Взял карандаш и оторвал от старой газеты клочок полей: «О-се-да-ет. И… как оседает?.. А! — ароматом!» — вспомнил я первоначальный вариант, но подумал — не лучше ли этот для развития мысли: там одна строчка — и что дальше? — а здесь: ароматом таким-то, а затем — который…

— Ты что же не ешь? — проходя из детской в кухню удивилась мама.

— Я ем, ем! — поспешно схватился я за ложку, боясь потерять своей свободы в комнате.

— Разве не вкусно? Сейчас второе уже несу.

Как к чему-то запретному, снова память нырнула к той девушке. Когда я стоял рядом с ней, мне не давало покоя, что я не могу прикоснуться к ней иначе как нечаянно задеть в об- щей толкучке. Сжать бы её в объятии! Или чуть провести рукой по такой доверчивой тонкой шее, — а она бы наклонила голову и ласково тёрлась бы щекой о мою руку, смотря мне в

глаза… Я поёжился, почти ощущая это, и повернулся к окну. «Тем ароматом ожиданья и тоски…»

Так, значит —

Весенний вечер в сердце чутком оседает

Тем ароматом ожиданья и…

Но почему же — тоски? Продолжая есть, я стал подыскивать, чем заменить эту «тоску».

Вошла мама — едва успел я сунуть под тарелку свой клочок — и поставила мне второе и бокал квасу.

— Бабуль, смотри, какой я домик нарисовала! — подбежала к ней Света с альбомом в руках.

— Ой, какой домик хороший! И с трубой, ну как настоящий!

— Бабуль, а это… наш Си-синиёр. — Света украдкой оглянулась на меня.

— И что за кличку ты дал котёнку! Ребёнок не выговорит!

— Пусть тренируется, кличка — что надо! — бойко ответил я зная, что теперь не забуду — пусть разговаривают — у меня записано!

— Ну какую отметку ты поставишь мне, бабуль? — начало приставать несносное созданье.

— Погоди ещё, Светленький, пока некогда мне.

— Ну бабу-у-уль, ну каку-у-ую?...

Меня вдруг осенило и сразу придумал всю третью строчку: «Что в свежести цветенье ис-пускает…» Но тут же вернулся к «тоске». Всё-таки это не то слово! И испускает, что-то пока-залось мне, не звучит.

— Серёжа, когда едят, ничем посторонним не занимаются! — послышался назидательный голос мамы из кухни.

Это уж нарочно, подумал я, — не может же она пробуравить глазами стену!

— Ты же не видишь, а говоришь!

— Я слышу, ты что-то бормочешь там… Стариковская привычка.

4.

— Но не заслуживает грубого тона, — укоризненно возразила мама.

О! Нашёл — мечты! «Ожиданья и мечты».

— Прости, мам. — «Всё-таки не сдержался!» Найденное слово, однако, начисто погасило во мне осадок вины: ведь если бы не этот выпад, было ли бы и слово?

Так-с! — я энергично обратился к своим наброскам: здесь, стало быть, «мечты», а дальше: «Что в свежести парной» (о! точное выражение — «парная свежесть») «…цветенье… цвете-

нье…» — нет, только не «испускает»! Сначала я бездумно начал подбирать пустые рифмы, но тут же осёкся — слово-то надобно по смыслу искать, — и сразу почувствовал утомление. В моём состоянии кропотливые поиски были неприемлемы — только порыв, только озарённая чувством мысль! Но эта сила, давшая первыё импульс, иссякла — и я уже потерял весь инте- рес к стиху.

«Я влюблён в неё, — вдруг пришло в голову как щелчок. — Неужели да? Ведь я её больше не увижу! Нет, так это не приходит… — так не бывает!»

— Покушал, Серёжа?

— Да, спасибо, мам.

— Принеси всё на кухню.

Я встал и всё делал вяло, с трудом. Но теперь стих привязался ко мне: «Испаряет… истор-гает… всё не то». Я повторил записанное. Может — «воцаряет»? Тоже не очень… да ладно, пусть «воцаряет». В сущности, мне было уже безразлично, хорошо слово или нехорошо, — за-писал его и опять уселся на диван.

Меня раздирала тоска… вот она, тоска, и томление, и желание думать о ней, представлять её. «А мог бы я полюбить её?» — Я усмехнулся и повалился набок: «Я же влюблён, влюблён!»

— Да что с тобой сегодня, Сергей!

— А?.. — Моментально я снова сел, как подброшенный пружиной, и эта-то реакция и вы-дала мою взвинченность. Мама подозрительно выглядывала из кухни и мне показалось, что она обо всём догадывается. — Да так, устал, наверно… или после обеда на сон потянуло. — Я обругал себя, что раскис и не держусь. Ведь то, что я чувствовал сейчас, о чём думал — было моё тайное тайных, хотя скрывать это стоило мучительного усилия.

Помолчав, она спросила:

— А чего испугался-то? — В её голосе мне послышалась насмешливая нотка, словно она поняла, что я что-то скрываю, а тут невольно выдал себя. — На закате вредно спать, — замети-ла снисходительно.

С глаз её долой перешёл я в детскую, где рисовала Светлана, лепеча сама с собой. «Уйти, что ли, куда-нибудь, просто так побродить», — какой-то бес гнал меня из дому.

…А когда я стал выходить из вагона, я обернулся и посмотрел на её ноги. Меня тогда в жар бросило, что так откровенно оглянулся и посмотрел, но пожалуй, более от того, какие они!

В лёгких туфельках, голые, от коленок повторяя стройными линиями одна другую, — они буд-то красовались в своей дразнящей недоступности; даже теперь, при воспоминании, судорогой ломало вздох. И опять подумалось: что за избранник, которому позволяет она дотрагиваться до себя с нежностью. И есть ли он?.. Попытался представить, а о чём бы я с ней заговорил, ес-ли б решился? Наверное, просто потерялся бы и стал смешон.

Я подошёл к окну и сунул голову в ветви сирени. Ах, напрасно я подливаю масла в огонь — сирень тяжела, она разжигает, бесит сердце. И так я не нахожу себе места.

Если я влюблён в неё, то что же — всю жизнь её образ будет преследовать меня, а этими взглядами в электричке и ограничится всё, что мне дано испытать в любви? Что за чушь, тут и рехнуться можно! А если это схлынет и позабудется, тогда… это не любовь? А что любовь?

Голова сразу точно ватная стала.

За спиной послышался робкий голосок Светланы:

— Нарисуй мне лошадку, а? — протягивает альбом с выражением «давай водиться». Ну, нетушки, увольте!

— О-о… играй, лапик, сама, мне надо уйти, — буркнул я и решил: пойду-ка в поле. Схва-

5.

тил свой транзисторный приёмник и уже в дверях сказал маме, что пошёл к товарищу.

отдалённой липы, разбавленной едва уловимой сыроватостью прели, пробуждала радость во- ли и с ней необузданный, немного от зверя, озорной взлёт души. Сейчас поистине всё было моё, каким-то духом единства я был сживлён с этим всем, мог пойти буквально куда глаза глядят, побежать, залезть на дерево, перепрыгнуть через канаву с одинаковым беспечным удовольствием, потому что всё это казалось заодно с моими действиями и будто само помо-гает им. Но когда я оглянулся (не от предков ли наших рефлекс безопасности) и увидел двух старух, поодаль сидящих у калитки, — я понял, что ещё связан и должен разделять всё, что полагал «своим», с их присутствием. «Зов мгновенья», как назвал я свой всплеск воли, угас, и не только потому, что я увидел посторонних. Мне вдруг неодолимо захотелось встретить сей-час какую-нибудь девушку. Это поразило меня: как я могу думать о какой-то другой, если то-лько сегодня видел её и влюблён! Да, но ведь её больше нет для меня — и не будет. Всколых-нулось томление о ней, но уже глуше, не так щемящее несбыточным, — оттого ли, что теперь

было разбавлено этим желанием «какой-нибудь»? «Постой!» — я даже передёрнулся в нерви-ческом задоре, предвидя выяснение этой неразберихи в себе и заражаясь тревогой борьбы, ко-гда какое-то противоречие, как уже бывало, внезапно расстроит внутренний порядок, борьбы тем более тяжёлой, если это противоречие решаешь пристрастно, или же просто слаб ещё. — «Постой, постой, ведь то, что я не увижу её — это довод слабости как раз, надо отбросить его и брать только самые чувства. А они говорят… да вот именно, что я не влюблён, если могу желать кого-то кроме неё!» Мне стало жаль своего чувства к ней — оно уже не было преж- ним: в нём я ощущал желание и её как вообще девушки.

Где же тогда любовь? Или она и в самом деле лишь желание и наслаждение от его удов- летворения?.. И почему я, выходя, взглянул не на лицо её, а на ноги? Значит, они интересова-ли меня по крайней мере не меньше, чем сам облик? Да это же первейший признак того, что я не влюблён в неё! Или я неверно представляю себе любовь и та непонятная и неосознанная сила, что толкнула взглянуть на её ноги, правее души? Но может, это естественное стремле- ние видеть гармонию всего в том, что понравилось и любовь есть именно острое чувство гар-монии? «Любовь зла, друг мой…» — я невольно усмехнулся от удовольствия, найдя такой простой ответ в пословице, конец которой сейчас особенно развеселил меня. — «А в основе гармонии уж никак не может быть зло.»

Но в этом простом ответе я уловил парадокс. Всё-таки если человек любит, он в любимом всё принимает, стало быть видит в нём гармоническую цельность — что для других является недостатком, им не замечается, если даже не оборачивается для него достоинством по типу натуры. Или попросту уживается в нём. Выходит, каждый воспринимает гармонию по-свое-му, субъективно? Пусть. Но если недостаток замечается и, допустим, не оборачивается досто-инством, то почему же уживается, а не препятствует? Ведь раз уживается, значит, любовь остаётся, хотя гармонии нет. А почему?..

Да я-то, философ тоже! Только сейчас я понял, что в тот самый миг, когда меня поразил вид её ног, это… ну вот вроде как эстетическое восприятие, как бы по закону сохранения и превращения энергии, перешло в ещё неосознаваемое плотское влечение. «Фу, чёрт!» — по-коробило меня. — Приехали! Значит, что — физическая наша природа побеждает духовную? Животность в нас сильней человеческого?» Тут я обратился к своему главному вопросу: так и сама-то любовь не есть ли просто наслаждение и желание, и искание его?

В голове вдруг всё смешалось, как тогда, в комнате. Я не мог сосредоточиться, я снова был во власти желания, смотрел на буйное цветение садов и представлял мечтательно, что вот сейчас встречу первую попавшуюся девчонку и мы тут же «всё поймём» — и я поведу её об- няв…

Что в свежести парной цветенье воцаряет,

Что будоражит плоть…

6.

Все мои муки умственные сразу канули в его заревое противостояние расползающейся тьме. И оглянись по сторонам — каждый стебелёк, травинка, обращённые к нему, живут его

правдой света, внушая впечатление общности всего способного к отражению, и словно в па-ломническом едином устремлении шествуют к видимому Образу — и за ним, гаснущим, да-ющим как бы прощальное благословение. И это диво торопились погребали ранние звёзды, кое-где прокалывающие уже затемнелый противоположный край неба.

Я и не заметил когда свернул от околицы в поле, на закат, и шёл теперь, как и всё вокруг, невольно к нему обращённый. «А что растёт на поле? — Одна трава, не боле…» — вспомни-лась студенческая песенка. Я нарочно оттягивал тот решительный момент, когда вновь при-мусь разрубать свой «гордиев узел». Спохватился, что вглухую кручу приёмник, и стал вни-мательно исследовать эфир. Колхозные песни… политическая говорильня… а вот «Маяк» — какая-то викторина. Как можно тешиться викторинами, когда такой вечер, такой закат! Снова крылатая радость затрепетала во мне, что всё моё сейчас: и это поле, и вон тот лес, и уже зажжённые кое-где поселковые огни — и тут уж я сам-один, «как Пан»… О! — гул концерт-ного зала. Интересно, что за концерт.

Плотные вкусные запахи засыревшей от вечерней росы земли, травы, прохладная бли –зость леса разредили нектары садов и я задышал ртом глубоко и свободно, подавляя городс-кую непривычку доверять чистоте воздуха сознанием, что ведь именно этот воздух — наш по естеству, он, загубленный в городах, которые затягивают нас всё сильнее, живит и окрепляет с каждым вдохом.

Жизнь зала притихла, сейчас что-то объявят… Но без объявления зазвучал первый зыб-кий, таинственно-напряжённый аккорд оркестра. Вот, вот оно, желание, и ночь, и ароматы!

Вот одинокое ласково-тихое взывание — и опять струистая настороженность ожидания, сра-зу узнанная мною. Вот так ощущается зарождённое томление, ещё не понятое, не сильное, но заставляющее вдруг посмотреть в окно, и смутиться, если кто-то есть в комнате, и без причи-ны встать со стула… Снова взывание, но как бы издали, и нежней, и призывней; столь же не-жный, полный соблазна и нетерпения отклик — оживает призрачное царство неистовых иг-рищ и в приветной радости ночь провозглашает час наслаждений.

Я хотел было выключить — это же чистое подстрекательство! — но подумал, что всё рав-но уж не успокоюсь, зная, что где-то звучит она, вся для меня, вся в этой погашающей закат близкой ночи, — и отступил перед новой волной желания, отдаваясь музыке — «как прекрас-ной женщине очарованный смертный» (ввернулся образ где-то, может, и вычитанный, но до того обо мне он, что удивительно и как бы само собой принялся заново).

«А смотри-ка, ведь наслаждение шире, чем только то, — пришла эта очевидность как от-крытие и легко продолжилась: — Можно наслаждаться вот музыкой, пейзажем, работой, да какой-то формой — то есть всем, что так или иначе нравится. Значит… значит, любовь всё-таки тоже наслаждение? Ведь если девушка нравится… ну, подобно той же музыке, скажем, — наслаждение тут от одного уже сближения с ней вполне естественно? Так-так! Но а… если это только предвкушение, смакование, подсознательный расчёт на ту минуту?» Опять я почу-вствовал тяжёлое беспокойство от напора всё тех же сомнений — они казались голосом объе-ктивности, а мои доказательства просто пристрастностью и даже каким-то малодушием, ме-шающим признать моё понятие неверным и отказаться от него. И тут я понял, что как раз пристрастность-то моя и вызвала этот моральный момент; но сразу понял и то, что он всё же может быть ложным, Ведь кто знает, может, малодушие именно уступать этим сомнениям,

7.

уверовав в их кажущуюся правомерность? И пока ищешь, никак этого не узнать.

всё смелей, разгульней, громче… замерли! Только ветерок тронул тишину напевным лепетом о чём-то далёком, наивном, ещё не смущённом страстью…

По причудливой игре памяти всплыло только что промелькнувшее слово «эстетическое» — но теперь в новом, направленном смысле. «Ну конечно! — обрадовался я. — Нравиться-то всё может по-разному! Различают же наслаждения чувственные и эстетические. Вот в ту ми-нуту, или предвкушая её, испытываешь чувственное наслаждение, или желанную возмож- ность его, когда идёшь на… физическую интимность…» Я облегчённо рассмеялся: как, ока-зывается, просто! Прямо-таки раскладываешь всё по полочкам. «Когда же нам доставляет удовольствие один вид девушки, отношения с ней и постепенное узнавание её, это уже — а вот это уже наслаждение, знаете ли, уж скажу вам, так и быть… но не эстетическое же!» Я словно в ловчую яму упал и был сбит с толку, обнаружив себя в ней. Вот и «разложил по по-лочкам» — смешно! Что за косность — человеческая природа «по полочкам»! Где я такого нахватался?..

Но вот… чья-то неустанная ласка, любование: и понесло воображение — я уже видел пе-ред собой чёрные глаза на пол-лица, жгущие укором и моленьем, едва различимые в полуот-светах контуры тела, чувствовал на щеках шёлковые волны несметных волос, вобравших все ароматы полей, — и руки, руки, обвивающие меня горячей негой плоти! Я стал, закрыв глаза, и всё для меня исчезло — только эти объятья, это неупоённое ощущение тела её… Воинст-венный всплеск музыки толкнул меня, и я лунатически побрёл вперёд, слушая властный труб-ный призыв. Но нет, то лишь предвестье, призыв — вот он, стремительный напор желанья…

Но не достигнуто избавленье, нет его в видениях разгорячённой фантазии. Побеждённый страстью, я сам себе казался жалким; устал я от этой возни со своими запутанными мыслями. Как хорошо было раньше, думал я, когда не возникали эти вопросы, сомнения. Были чувства и я жил ими, и не тревожился, надо ли ими жить и те ли чувства я испытываю. Мне вспомни- лось, как лет двенадцати я страдал по девочке из соседнего класса — она всегда была с по-другами, из ребят никого, насколько я мог наблюдать, не выделяла и на мои робеющие взгля-ды отвечала нимало не заинтересованной и, как мне казалось, «вредной» улыбкой. Вот это было чистое, без всяких! И я не спрашивал себя — за что и почему, да и не мог бы ответить на это. Просто — нравилась так, что приходя в школу, я первым делом заглядывал в её класс, и с замеревшим сердцем увидев, уже этим был успокоен, только ждал с нетерпением перемен. И ведь своим поведением она заставляла больше страдать, чем блаженствовать от её присутс-твия. Как? Значит, любовь — не «обязательно» наслаждение? Я даже взволновался, решив, что это и есть ответ. Так внезапно… нет, так не могло прийти разрешение такого вопроса.